Некама

ВЕТЕРАН: Вот вы знаете, в Германии, когда мы штурмовали Берлин, был случай…

Дети слушают рассказы о подвигах, где наши всегда побеждают, а «немцы» — всегда трусоваты, бестолковы и беспомощны перед смекалкой русского солдата. Слушает и мужчина в крайнем ряду. Рассказы ветерана что-то смутно напоминают. А, да, нечто похожее он видел в каком-то фильме «про войну»! И когда приходит время задавать вопросы, мужчина по-школьному поднимает руку.

МУЖЧИНА: Расскажите, пожалуйста, про свой первый бой.

Рассказчик задумывается. Первый бой. Как про него расскажешь?

ГОРБУНОВ

Да не было никакого первого боя. Был один-единственный, да и тот против Советов, промозглым апрельским днем 1945-го на пологом берегу Одера.

А тогда в июле 1942 им, новобранцам, перед строем зачитали приказ наркома обороны, из которого девятнадцатилетний Вася понял, что за отступление будут расстреливать, а потом их роту вывели на окраину станицы и приказали рыть окопы. Там его, остервенело долбящего маленькой лопаткой сухую степную землю, и взяли, вместе с другими: они даже не заметили, как к ним подошли немцы, занявшие станицу с совершенно другой стороны. Немцы хохотали, веселились, пока они послушно снимали подсумки, ремни, противогазные сумки, складывали винтовки, не сделавшие ни одного выстрела.

Потом их долго гнали «своим ходом» к лагерю, по дороге практически все натерли ноги неумело накрученными портянками, скидывали сапоги и ботинки, шли босиком, обжигая ноги в июльской степной пыли. Вася портянки вертеть умел, все же деревенский парень, ему было проще. И обувку сохранил.

Про это им рассказать, деткам? Не поймут. Не мог советский солдат, ловкий и смелый в одну минуту превратиться в покорное, дрожащее от страха животное. Как им объяснить, что такое голод? Не «хочется есть», не «мам, дай пожрать, умираю!», а настоящий голод, от которого на самом деле умирают, который сводит с ума, вытесняет все мысли, кроме одной — хлеба! И ты вспоминаешь, как мама кричала тебе: «Вася, иди обедать!», а ты отнекивался с улицы: «Мам, потом!» и убегал с мальчишками на пруд, и только вечером торопливо сгрызал горбушку домашнего хлеба со стаканом молока, вот и вся еда на день, много ли пацану надо? И вспоминаешь, как дед рано утром ходил на пруд с удочкой, и пока ты еще не проснулся, притаскивал несколько пескариков да окуньков, которых тут же бросал на сковородку, и из летней кухоньки тянуло запахом жареной рыбы, и ты, еще глаза не продрав, выходил во двор, и вы с дедом щелкали хрустящей корочкой пескариков как семечками. Или простая солдатская каша, жемчужная перловка, «шрапнель», которую ты ненавидел: она разбухала в желудке, заполняла его по самый верх, а после этого надо было учиться маршировать, рыть окопы полного профиля, выполнять ружейные приемы, и ты проклинал эту несчастную кашу, а теперь проклинал себя за то, что не умел наслаждаться этим деликатесом.

Или рассказать мальчишкам и девчонкам про то, что такое «хотеть пить»? Как забивало рот степной пылью на бесконечной дороге, как все пересыхало, как ты мечтал добежать до колодца в конце твоей улицы, заглянуть внутрь деревянного его сруба, чтобы в самый жаркий день потянуло оттуда приятным холодком, крутануть тяжелый ворот обеими руками, вытаскивая мятое жестяное ведро, а потом пить из него ледяную воду, специально проливая на майку и подпрыгивая, когда вода выливалась на трусы. И как от этих воспоминаний зверски хотелось есть, а еще больше — пить, пить, пить, как ныла голова, как чуть не лопались от боли глаза, и расплывалась дорога, и хотелось плюнуть на все и упасть, и лежать, не двигаясь, но падать было нельзя, потому что падавших равнодушно пристреливали. Кто с ними будет возиться, если товарищи не поднимут? А товарищей самих гонят, тут уж каждый сам себе друг, товарищ и брат.

Про первый бой, спросил этот мужик, смутно кого-то напоминавший. А про лагерь рассказов не хочешь? Про тот проклятый «Дулаг», где их выстроили и приказали выйти вперед евреям и командирам. И как несколько человек вышли вперед, а хорошо говоривший по-русски человек в форме без знаков различия обратился к ним, предлагая указать на тех, кто скрыл свое происхождение, и тогда из строя вытолкнули еще нескольких. Он вытолкнул. Вместе с другими. Про это рассказать? Как ты дрожал, хоть не командир и не еврей, но трясся крупной дрожью от ужаса, что сейчас и тебя убьют и не задумаются. Могли ведь! И это было так страшно, так страшно!