Нехитрые праздники

Тольке можно спать долго. Спешить некуда. Работает посменно кочегаром, бывает, и вовсе по два-три месяца нигде не работает. Но, видно, сказывается давняя привычка вставать рано или просто неугомонность. Вскакивает. Он не рассуждает, не вспоминает вчерашний день. С похмелья не болеет. Но внутри у него зудит, жжет, куда-то гонит — Тольке надо действовать. Пьет холодную воду, про собак не забывает — бросает что ни попадя съестное — и пулей вылетает из дома, отправляется «мышковать» — искать где что перепадет.

Понаведался к тестю, обежал соседей — без проку. От образовавшейся полной пустоты во времени и пространстве подсел к бабке Горошихе, старухе скупой, богатой, живущей от огорода. Горошиха грелась на утреннем солнышке и шелушила пальцами семечки.

— Слыхала?.. — начал Толька издалека.

— Кого? — выдохнула она басом, и под платком, кажется, дыбором встали уши.

— Зинка-то Перегудова убежала от Петьки.

— Подь она к лешему! У их вить мальчонка большой! Да, када успела-то? Вот как-то видала ее! А вот скажи, ишо вить подумала: неспроста ты, девонька, идешь, задницей крутишь.

— Так там же у ней вона какая! — широко развел руками Толька и загоготал. — БАМ уехала строить!

— Бан? Ишь ты!.. Ухажер оттеля явился, чё ли?

— А кто ее разберет. Петька говорит: «Строить поехала». И капут делов, не будь ослом! — лихо тараторил Толька. — Ты по радио слыхала про БАМ: «Веселей, ребята, выпала нам…»

— К энтим веселым ребятам, чё ли, умахнула? — Закатилась и бабка. — Совсем народ с ума сходит.

— Не говори, — передернул плечами Толька и схватился за голову. — Что делается: пьют-то как! И смотришь — голимая молодежь! Девки, хуже парней, курят, смолят, ой-й-й! Мурысь берет. А в больницу зайди — очере-едь! Все болеют! Кого ни ткни. Химия же кругом, дышать-то нечем. Я так погляжу и думаю: без войны все передохнут!

— Передохнут, передохнут, — закивала старуха. — Уж с молодых-то и взять нечего. А старые-то вон ноне дуреют! Слыхал, старики Дайбовы развелись — уж правнуки у самих! Правда, она, Дайбовых-то, смолоду кака-то гнила была. Но худо-бедно — жизнь-то прожили! Хотя, опять же, эту взял, Степаниху, — придурковата кака-то.

— И нашто мужики баб меняют?! Как будто другая лучше будет. Так хоть привык к одной — шумит, да своя! Всякие, конечно, кобры попадаются. Вот у меня Машка — человек! Простая, как я же.

— Машка-то твоя… Вот мне бог сноху послал…

Толька понял, что у них с бабкой найдется еще много удивительно родственных мыслей, перебил:

— А ты чего ногтями семечки шелушишь?

— Так чем я их?.. — Бабка обнажила одиноко торчащий впереди зуб.

— Вставила бы — и капут делов! Золотые! Они прочные, не портятся! И красивые — блестят!

— Хе-хе, сказанул! На вши, чё ли, я золото возьму?

— Да вон у моей Машки полно в шкафу валяется… эти, монетки царские. С работы придет — сходи, спроси. Крупные такие монеты, побольше нашего рубля. Тяжелые!

— Золотые?!

— Ну, золотые. Червонное золото.

— У Мареи в шкафу?!

— В шкафу, в выдвижном ящичке. С одной стороны — орел, с другой — царь, Николашка. Сверкаю-ут.

— А даст? — Глаза у старухи сделались, как те самые монеты.

— Почему не дать? Все равно без пользы лежат. А тебе перельют их, сделают зубы — щелкай семечки сколь хошь! Все рулем. Я Машке-то скажу, чё их жалеть?

— Ты уж поговори, Натолий, поговори, — запыхиваясь, старается спокойно и жалостливо говорить старуха. — А я тя отблагодарю, в долгу не останусь. Литру-то уж поставлю.

— Да ну, литру-то куда? Там золота-то — тридцать грамм. Ничего не надо. Я ж по-соседски. Ну, когда забегу, стакашек нальешь, и спасибо. Капут делов. Пойду я… Это, у тебя трешки до вечера не найдется? Чего-то хвораю…

Горошиха сносилась в дом.

— На, Натолий, на. Сходи, поправься, — любовно протянула она три рубля. — С Мареей-то не запамятуй…

Хорошо начался у Тольки день! Он шел, и весело было на душе. Не проскакивало и тени горечи за свою жизнь, за утраты.