Нехорошее место

Иногда Бобби смотрел на брата жены и думал, что этот, увы, деформированный череп делят два Томаса. Томас первый, идиот, милый, но слабоумный, и Томас второй, такой же умный, как все нормальные люди, но занимал он только малую часть поврежденного мозга, который делил с Томасом первым, центральную часть, откуда у него не было прямого контакта с окружающим миром. Все мысли Томаса второго фильтровались через ту часть мозга, что принадлежала Томасу первому, и на выходе они не отличались от собственных мыслей Томаса первого. Вот почему мир мог узнать о существовании Томаса второго лишь благодаря стихотворениям-картинкам, квинтэссенции которых удавалось сохраниться даже после фильтрации через часть мозга, принадлежащую Томасу первому.

— У тебя такой талант. — Бобби говорил серьезно… почти завидовал.

Томас покраснел и опустил глаза. Поднялся и, волоча ноги, поспешил к мягко жужжащему холодильнику, который стоял у двери в ванную. Кормили пациентов в общей столовой, где по их просьбам подавали прохладительные напитки и закуски, но тем пациентам, умственные способности которых позволяли содержать комнаты в чистоте, разрешалось иметь собственные холодильники, наполненные любимыми напитками и закусками. Самостоятельность и независимость пациентов, насколько позволяли их возможности, в интернате только приветствовались. Он достал три банки коки. Одну дал Бобби, вторую Джулии, с третьей вернулся к рабочему столу, сел, спросил:

— Вы ловили плохишей?

— Да, продолжаем наполнять ими тюрьмы, — ответил Бобби.

— Расскажите мне.

Джулия, сидевшая в кресле, наклонилась вперед, Томас пододвигал к ней стул с прямой спинкой, пока их колени не соприкоснулись, после чего она рассказала о событиях, происшедших прошлой ночью у здания «Декодайн корпорейшн». В ее рассказе Бобби показал себя куда большим героем, чем на самом деле, свою роль она несколько приуменьшила, не из скромности, но для того, чтобы не пугать Томаса слишком уж красочным описанием опасности, которой подвергалась. По-своему Томаса тоже отличал сильный характер. В противном случае он бы давно лежал на кровати, свернувшись калачиком, уставившись в угол и отказываясь подняться. Но потерю Джулии он бы не перенес. Сама мысль о ее уязвимости стала бы для него страшным ударом. Поэтому об автомобильной атаке и стрельбе она рассказывала с юмором, и реальные события в ее изложении превращались в фильм с обязательным счастливым концом. Бобби ее версия позабавила ничуть не меньше, чем Томаса.

Но какое-то время спустя Томас более не мог воспринимать тот поток информации, который продолжала изливать на него Джулия, и рассказ для него стал уже не забавным, а утомительным.

— Я наполнился, — сказал он. Фраза эта означала, что он пытается переварить услышанное, но для продолжения места в его голове уже не осталось. Томаса притягивал мир за стенами «Сиело Виста», часто ему хотелось стать его частью, но одновременно он находил этот мир слишком громким, слишком ярким, слишком многокрасочным, чтобы воспринимать его кроме как в малых дозах.

Бобби достал из книжного шкафа один из альбомов, сел на кровать, читая стихотворения-картинки.

Томас и Джулия сидели, как прежде, соприкасаясь коленями, отставив банки коки, взявшись за руки, иногда глядя друг на друга, иногда нет, ощущая близость друг к другу. Джулии эти ощущения требовались никак не меньше, чем Томасу.

Мать Джулии погибла, когда ей исполнилось двенадцать лет. Ее отец умер восемь лет спустя, за два года до того, как Бобби и она поженились. Ей тогда было только двадцать, она работала официанткой, чтобы иметь возможность оплачивать обучение в колледже и однокомнатную квартиру, которую снимала на пару с другой студенткой.

Родители ее не были богатыми, хотя и оставили Томаса дома. На его содержание и ушли практически все их небольшие накопления. Когда умер отец, Джулия не могла снимать квартиру для себя и Томаса, не говоря уже о том, чтобы оплачивать дорогостоящие услуги по уходу за ним, поэтому ей пришлось отдать брата в интернат для умственно неполноценных детей, который содержался на средства штата. И хотя Томас ничем не выражал своей обиды, сама она рассматривала принятое ею решение как предательство.