«Нехороший» дедушка

Кстати, интересный факт: аспирантка Ракеева (она что, превратилась в аспирантку обратно из кандидата?), стала на время сотрудницей института. Специализировалась не на исторической проблематике, а как химико-физик. Но потом была репрессирована и, кажется, погибла.

Директором в то время был некий Колпакиди. Утверждалось, что это он написал донос на Барченко. Копия доноса не прилагалась.

Колпакиди тоже взяли.

С его арестом связана единственная истерика, устроенная Калининым Сталину. Не исключено, что просто совпадение. А может, и нет. Да и странно: Калинин наезжает на Сталина. Нетипично. Или очень уж задело?

Колпакиди почти удалось совершить побег из внутренней тюрьмы ГПУ. Один из надзирателей сам открыл ему двери камеры — другой межкоридорную переборку. Застрелен во внутреннем дворе. О судьбе надзирателей ничего не говорится. Меткий же стрелок умер под пытками. Чего хотели от него добиться, какой информации?

С этого момента деятельность института намертво засекречивается. Чем он занимался во время войны?

А после?

Какие-то информационные очертания проступают лишь в конце семидесятых. Обычный тусклый «ящик», возня с заурядными полупроводниками. Областной статус. Скромное финансирование. Собрание аутсайдеров от науки.

— Приехали, — сказал сержант, словно ждал, когда я переверну последнюю страницу.

У меня плохой вестибулярный аппарат. Меня укачивает не то что на волне, но и на проселочной дороге. Чтение во время езды тоже тошнотворно. Не знаю, от чего мне было тяжелее — от процесса автомобильного чтения, или от качества «информации». Я отошел к ближайшему столбу и наклонился, тяжко икая.

Сержант смотрел на меня без сочувствия.

Очистить желудок не получилось, потому что он был пуст. Вытирая рот голой ладонью, я вернулся к машине. Почему у меня никогда нет с собой платка? Потому что мать давно умерла, а жены никогда не было. Впрочем, это отговорка. Я знаю холостяков, всегда снаряженных идеально чистыми платками.

— Это там, — сказал сержант, протягивая салфетку, вынутую из бардачка. Милиционер оказался цивилизованнее журналиста.

Я узнал это место. Именно сюда я привозил Ипполита Игнатьевича. Вон она, решетчатая металлическая вышка с большой тарелкой наверху. Чтобы добраться до ведущей к ней асфальтированной аллее, нужно пересечь небольшую придорожную деревеньку. Передние дома истерично сверкали окнами, встающее солнце било в них из-за наших спин. Пролетающие трейлеры заставляли их на мгновение погаснуть, а потом они опять демонстрировали готовность сиять. В этой деревеньке всегда светило солнце, как в Альпах.

— Вам нужно идти туда. Видите, магазин и подстанция? Между ними.

— А не рано?

— Они открываются через полчаса. Идите. Ближе подъехать не могу — там все поймут.

Я кивнул и отправился в сторону закрытого магазина.

Проулок был кривой, сжатый с двух сторон заборами и космами старой, сухой травы. Поперек каждые пять шагов лежала лужа. Перешагнуть ее было нельзя, приходилось огибать, семеня по краешку, хватаясь за стебель репейника, при этом один полуботинок обязательно съезжал в воду.

Тишина, населенная только моим раздраженным сопением.

Нет, где-то, как старый, осипший петух, затарахтел мотоцикл — побудка для здешней техники.

Мужик стоит на крыльце, почесывая живот через майку. Смотрит на меня подозрительно. Да я и сам себе был подозрителен. В том смысле, а нормален ли я? Что я здесь делаю? Зачем?!

Проулок шел под уклон, резко вильнул. Вот и асфальт: свежий, гладкий — вода покрывала его большими плоскими каплями и активно испарялась. Я двинулся сквозь редеющий туман в направлении холма, равномерно поросшего одинаковыми, неинтересными соснами.

Такой чепухой, с которой меня вынудил ознакомиться сержант, забиты полки всех книжных магазинов в Москве. Оказаться ходоком по этому дебильному делу — что может быть позорней?! Хватит, товарищ подполковник, взяли меня на непонятный испуг, но теперь хватит! В каждой заброшенной деревенской часовне у них сидит код Да Винчи! Я решил…

Да ничего я и не решал. Дойду сейчас до речки, она петляет в ивняке под холмом. Посижу на берегу с полчаса, и доложу, что… что не пустили? Нет, тогда Марченко опять меня погонит на штурм.

Доложу, что зашел, поспрашивал, на меня посмотрели очень круглыми глазами. И оставьте меня в покое. А был ли дедушка?!

Да, вот и река: речка, почти ручей. И аккуратный, чуть выпуклый мост. На той стороне — стена сосняка.

Я остановился на мосту, опершись локтями о перила. Вода течет, течет себе. Не для себя, а именно себе. Пахнет растерянной, как бы только-только появившейся сыростью, а пластиковые бутылки на берегу уже так грязны, что почти начали сливаться с природой. Дальше не пойду. Задержусь на этом философском пункте: река, мост, текущая вода…