«Нехороший» дедушка

Немного смущаясь, как интеллигентный человек, вынужденный говорить на «неинтеллигентные» темы, он открыл мне, каково было истинное состояние дел в семействе Нины тогда. На самом деле отец ее попал в скверную историю. Да, он был обеспеченный человек, знатный человек, директор института, это верно, но его обвели вокруг пальца какие-то аферисты, и ему пришлось расстаться почти со всем своим имуществом. Даже с шубами жены и дочери. И Нина, и сестра ее Оля ютились в какой-то убогой обстановке, так что та помощь, что оказывалась им Рудиком, помощь продуктами и мелкими вещевыми подарками, была для них «большим подспорьем».

Было забавно наблюдать, как он выговаривает слово «подспорье». Да, он коренной москвич, но слово «подспорье» он не приручил.

Я спросил про парикмахерскую. Он подтвердил: да, была парикмахерская, но позже он тоже отстранился, когда распался наш треугольник претендентов, за что себя и корит теперь. Не захотел взваливать на себя груз. Он знал, почти знал, что Нина была женщиной свободного, «городского поведения». Это его отпугнуло. За что теперь стыдно. И поэтому теперь он считает – его долг взять на себя все заботы о Нине и девочке. Надо платить за собственное «некрасивое поведение».

– Это будет справедливо, – повторил он.

Я слушал его и внимательно, и невнимательно. Теперь мне было понятно, почему Нина не приглашала меня тогда домой. Сначала я думал – презирала как плебея, держала на дистанции. Потом я думал, что она стеснялась внезапной нищеты. Теперь, пожалуй, надо думать, она просто не хотела, чтобы я там увидел Рудика или Вадика. Судя по всему, они живали у нее по временам.

Рудик хочет взять ее в жены? Кажется, так. Очень подмывало выложить ему результаты своего расследования. Коноплев отмахнулся. Кстати, я не понял: ему все равно или он прощает Нине это? Интересно, что скажет Гукасян. Правда, это будет классическая подлость с моей стороны. Кажется, никогда не делал таких откровенных, явных гадостей. Мои гадости всегда совершались при смягчающих обстоятельствах.

Очень подмывало. Что мне этот Рудик? Что мне его доверительность?

Подло, но зато справедливо. Он первый начал с этого. Справедливо. И вот что еще: само это слово намного мне интереснее, чем наверченная вокруг Майки ситуация. Справедливо! Именно с этим я сунулся к священнику. Пусть и неловко.

– Так что скажешь?

– А что я должен сказать?

Он засопел, разлил коньяк по рюмкам. Ему было трудно говорить. Это было так смешно, что я засмеялся.

– Хочу, чтобы ты согласился: будет лучше, если я на себя возьму заботу о девочке и Нине.

Он ждал моего ответа, я жевал виноградный лист с мясом. Очень вкусно. Но ежели вдуматься, то я сейчас продам своего, может быть, ребенка за еду. Правда, я недавно его продал вообще неизвестно за что.

– Скажи, Рудик, а вокруг тебя последнее время ничего странного не происходило?

Он смотрел на меня с болезненным непониманием в глазах. Я объяснил, что имею в виду. Я уже научился коротко и ясно формулировать свой апокалиптический интерес. Он грустно помотал головой, а потом встрепенулся:

– Два мальчика. Два мальчика уехали в Карабах.

– Зачем?

– Сказали, что там скоро снова будут стрелять. Хотят защищать. Ни с того ни с сего уехали. Хорошая московская работа, прописка, девушки – все было, а они – в Карабах.

Я съел еще одну виноградную колбаску.

– Да, так будет справедливо.

Он резко ко мне наклонился.

– Что будет справедливо?

– Больше ничего? Других таких случаев не было, странных?

Он явно был уже неспособен собраться с мыслями и всем своим видом просил его пожалеть – не путай меня, ответь!

– Не знаю я, что будет справедливо, Рудик. Одно могу сказать: я не буду девочку тащить к себе. Но если она сама…

– Нет, нет, – радостно засуетился он, – она тебя не любит, и Вадима не любит! Я сам у нее спрашивал!

Я посмотрел в сторону старушки и девочки. Он засуетился:

– Нет, я не совсем так сказал. Я хотел сказать, что ей здесь, у меня, больше нравится, а у тебя, в смысле с тобой, нравится меньше.

Я встал. Мне было немного обидно, что Майке нравится со мной меньше, чем с Рудиком, но я успокаивал себя тем, что по-другому нельзя.

* * *

Как только я уселся в кресло в своем вроде как закрытом «Зоиле», позвонила секретарша Петровича. Оказывается, он на работе, в столь вечернее время, и «жаждает» меня видеть. Я не понял, чье это выражение, девушки или самого шефа, но появилось нехорошее предчувствие.

И не обмануло.

Он сидел на полу, прислонившись к спинке дивана. Пиджак косо свисал со стоящего рядом стула, как будто терял сознание. Галстук острием лежал у Петровича на плече. В глазах горело горе.

Сколько дней я не был здесь? И он все это время распивает свою некрасивую радость? Или что?

– Сядь.

Я оглядел кабинет и понял – если куда-нибудь сяду, мне будет его не видно, и остался стоять. Ему было все равно. Он отхлебнул из прятавшейся за его дальним боком бутылки.

– Ну, рассказывай уже.

Он кивнул, отхлебнул опять.

– Они сделали это.