Некромаги (СИ)

Оглядываться на себя, переворачиваться и рассматривать, не было времени. Минут пять, чтобы убраться еще дальше, за круг поисков! А Нольд найдет по следу! Как зверь по запаху, найдет и вытащит!

Я расплакалась и заскулила, когда шум отделился стеной, а руки уронили меня в сырость прибрежной почвы. Я спряталась — в зарослях осоки, доползя далеко… боль, боль, боль… Хищник выпустил ноги, но оставил в них зубы, а некто невидимый с каждым моим предыдущим рывком нагонял и бил этой проклятой болью сверху — наотмашь по всему телу. Но я ни от чего не умру — ни от шока, ни от кровопотери, ни от осколка, залетевшего в порванную мышцу… я — сильная.

Выдрав коробку из зубов, задышала глубоко, горлом, почувствовав железистый вкус и запах крови, и что-то еще… внутри что-то дребезжало. В узком пенале из сандалового дерева была спрятана не курительная трубка или ароматные палочки — а будто жук, который бился в замкнутом пространстве и его движения проходили легкой вибрацией.

Не переворачиваясь на спину, опустила руку вниз — сумка на месте, замок открыт. Грязи и ила туда набралось много, но я не нащупала сигаретницы. Сжать бы ее грани, подать сигнал «sos», и Нольду не придется сначала выискивать меня в обломках автобуса среди груды тел, и не придется потом рыскать вдоль берега… Когда он меня найдет? Пузырек с антисептиком исчез, но карточка удостоверения и телефон удержались в креплениях. Когда я поднесла телефон к лицу, увидела, что тот разбит. Не подать сигнала, никак… только ждать и тонуть… ничто, в сравнении с тем, что случилось впервые.

* * *

Самым страшным было понимание — никто не придет. Я лежала покалеченная в глубоком овраге, далеко отползя от дороги, на которой мы разбились. В сердце не шилом, а вбитым колом, вонзилась и осталась смерть моего Толля… мир умер. А я нет. Я не хотела выживать — и еще поэтому не осталась на месте, ведь врачи спасут. Да, запрут после в Инквизе, но сначала — спасут. А я хотела умереть свободной.

Солгала Константу, рассказывая. Навернулась с края ради смерти, а не жизни. Потому что в этот миг хотела к ним — к убитому отцу и к погибшему любимому. Тут я никому не нужна, даже матери. Никто не придет.

Мы слетели с дороги ночью, в дождь. Толль — псих, выпил и решил довезти меня прямо сейчас смотреть со скал на звездное небо. А пошел дождь. И я, дура, ничего не соображала и не верила в опасность, потому что такое счастье не может прерваться. Не погаснет солнце, не исчезнет притяжение, и мы никогда не умрем — вот знак равенства между всем. А оно вдруг взяло и погасло, исчезло, умерло…

Я очнулась, когда был закат другого дня. Кровавое небо перед глазами перенесло в ощущение кровавого моря боли, в котором все качалось, как на волнах. Регенерат залечил главное — разбитую голову и органы, очистив и выведя наружу грязь из ран, которые затянул до целостности. Дико хотелось пить. Я была как все тот же потерпевший кораблекрушение — окруженный соленой водой и умирающий от жажды.

Переломы не зарастали — их нужно вправить. Выжила, значит, выжила — такова воля Великого Морса, и… вспомнив заветы отца, занялась восстановлением. Целыми пальцами — чинила разбитую кисть другой руки. Самое главное, даже не идеально совместить, как делают врачи у обычных людей, а хоть близко подвинуть. Волокна мышц и сухожилий будто вспоминают правильность сами, подтягивая все на свои места, вплоть до осколочков, и схватывают в первые полчаса. Только держи! А дальше заживляют. Часы, дни, и шрамов не останется.

До дней было далеко… Кисть целиком схватилась лишь к ночи, и внутренним зуммером стала греть и зудеть, залечиваясь. Еще через час, как смогла сносно шевелить ей, поползла по дну оврага. Вылезти на края нереально, а до воды добраться нужно, — и я, когда смогла найти траву, вылизывала с нее всю сохранившуюся влагу. Так продержалась ночь.

От боли трясло, и залечивать ноги оказалось сложнее. Саму себя шевелить, поднимать, ударить по суставу, чтобы вправить — сил не хватало! И, справившись с малым, долго отдыхала, чтобы взяться за большее. Бедро, колено, открытый перелом голени с костью наружу. Свод стопы тоже разбит.

Боль, боль, боль… я старалась не вспоминать о Толле, и все время думала об отце. Что бы он сказал о моем безумстве тогда и о мужестве сейчас? Потеряла голову, забыла обо всем, теперь один заплатил смертью, а я, вторая, плачу пыткой. Какова степень ошибки, такова и цена последствий!

Но он бы мной все равно гордился, отец. Гордился бы, что, отринув малодушие, выживаю по его урокам! В свои всего семнадцать, со своими жалкими силенками и страшными ранами. Я — не слабачка!