Некрополь

Время шло медленно. Бесконечно медленно оно тянулось и длилось еще целую вечность, прежде чем мы приехали на последнюю станцию Целле. Когда поезд остановился у высокого перрона, который на всех станциях немного приподнят из-за товарных поездов, вопреки безысходности положения, мысль на мгновение улетела к рельсам в свободном порту Триест, откуда когда-то давно перед рассветом отправили точно такие же вагоны для скота, только тогда бились о двери складов еще незнакомые прежде крики, между тем как сейчас вокруг стояла тишина. Был полдень, и над окрестностями висел неподвижный воздух, как будто ядовитый газ уничтожил все ростки жизни. Поэтому и конвоиры напоминали машины, покорные дыханию небытия, слившегося с недвижными предметами. И они совсем не кричали, они просто следили, как тела выползали из вагонов, они слушали крики тех, кто не смог выползти из сумрачных углов, поскольку они были слишком слабы для того, чтобы кости могли послужить им рычагами. Безнадежная тишина, заставившая замолчать до тех пор кричавших охранников, своим гибельным шепотом, однако, пробудила в этих существах, в которых еще теплилась жизнь, более явственный страх перед космическим одиночеством последнего часа. И мне следовало бы услышать их мольбы, а тем более помочь людям, которые обозначали свои просьбы только движением глаз, беспокойно следивших за каждым нашим шагом. Я попытался помочь им выйти из вагона, опираясь на меня, но это не помогло. Мне не хватало сил, чтобы их вынести; к тому же колонна уже строилась, и моим ушам пришлось оглохнуть, чтобы крики откатывались от них, как волна от каменного берега. Но совесть, вопреки всему, воспротивилась, и я вернулся, чтобы подбодрить того, который на четвереньках вылез из вагона и сидел у проема, и в его открытых глазах сгустилась ужасная неподвижность этого дня. Я колебался, не зная, как поступить. Возможно, из-за ощущения телесной слабости и подсознательного страха, что, оставаясь с этим обессиленным телом, мы погибнем оба. Кто может знать? Эгоистичен ты по своей природе, или эгоистичным тебя делает твой ослабевший организм. Конвоиры тем временем уверяли, что за всеми, кто лежит в длинном ряду вагонов, приедут грузовики, но как им можно было верить, если неорущие охранники настолько непонятны, что почти нереальны.

Наше спотыкающееся стадо еле заметно двигалось, распадалось, оставляя в придорожной канаве иссушенную, непригодную материю. Но ее никто не истреблял, охранники даже пожимали плечами, как будто им тайным путем открылось, что стрельба из пистолетов и винтовок не имела бы никакого смысла под тусклым, обреченным апрельским солнцем. Ведь смерть была теперь не только в двух вагонах за локомотивом, не только в птичьих лодыжках, с которых по пути спадали деревянные башмаки без задника, но и в солдатах, которые брели вдалеке по низким холмам и лениво, почти сонно издалека следили за брошенными лошадьми. И вопреки всей этой стали, танковым дивизиям эти клячи, бродяги не от мира сего вписывались в немую картину разложения. И мы, пленники, привыкшие до сих пор видеть себя в образе отверженных, ходячих скелетов, теперь стали частью общей панорамы распадающейся страны. И это ощущение придало новые силы нашим спотыкающимся ногам. Так, бельгийцы, которые прежде просто помогали идти прокурору из Антверпена, теперь подняли его худое тело на плечи и несли, словно истощенного голодовкой Махатму Ганди на деревянных носилках. Пыль летела из-под деревянных подошв процессии, которая не ждала чуда, но упорно шла, словно бельгийцы демонстрировали этим движением, что, вопреки всему, они живы. И этот упрямый, непобедимый инстинкт жизни утверждала эскадрилья союзнических самолетов, летевшая низко над холмами и над бредущими конями, так что неожиданный гром стальных птиц сначала показался отголоском неизбежного конца, а в следующий момент сотрясением и корчами убитой земли, в которую вонзился жезл разъяренного демиурга.