Нексус

Поль Валери где-то сказал: «То, что представляет ценность только для нас (имея в виду художников слова), лишено всякой ценности. Это закон литературы». И сейчас так? Тсс, тсс! По правде говоря, Валери рассуждал об искусстве поэзии, размышлял о назначении и задачах поэта; его raison d'etre[116]. Что касается меня, я никогда не считал поэзией только то, что попадает под ее определение. Для меня знак поэта — везде, во всем. Извлечение сущности из мысли, доведение ее до стихотворения, оставшегося на дне после перегонки и ничем не проявляющего связи с тем «сором», из которого его добыли, — это, в моих глазах, бессмысленный, никчемный поступок, пусть этим торжественно занимаются высокоученые повивальные бабки, не щадящие своих сил ради торжества Красоты, Формы, Интеллекта и т.д. Я останавливаюсь на этом столь подробно потому, что именно тогда, пребывая в сладостном состоянии эмбриона, я был больше, чем когда-либо, поэтом. В отличие от Дидро я никогда не считал мои мысли шлюхами. Зачем мне шлюхи? Нет, мысли были для меня садом утех и наслаждений. Я довольно рассеянный садовник, хотя в то же время любящий и заботливый, и потому не истребляю сорную траву, колючки, крапиву, мне доставляет радость одно лишь посещение этого уединенного места, полного кустарника, бутонов, цветов, пчел, птиц, разных букашек. Никогда не входил я в этот сад как сутенер, даже когда мной овладевали блудливые мыслишки. Не было у меня к нему и научного отношения — ботаника, энтомолога или садовода. Я ничего не анализировал, в том числе и свое восхищение. И ничему не давал названия. Достаточно любоваться цветком или вдыхать его аромат. Как он появился на свет? А как все остальное появляется? Нет, если уж я задавал вопросы, то другие: «Ты здесь, мой дружок? Сверкают ли на твоих лепестках капельки росы?»

Что может быть разумнее — и достойнее! — отношения к мыслям, идеям и приступам вдохновения как к прелестным цветам? И что может быть приятнее, чем улыбкой приветствовать их всякий день и прогуливаться в саду, любуясь их недолговечной красотой? Признаюсь, иногда я посягал на то, чтобы украсить одним из них петлицу. Но никогда не подумывал о том, чтобы использовать эти цветы как шлюх или биржевых маклеров. Сама мысль представлялась мне невероятной. Достаточно того, что мне иногда дарилось вдохновение, о пожизненном я и не помышлял. Я не был поэтом, но и «рабочей лошадкой» тоже. Я просто шел не в ногу. Heimatlos[117].

Мой единственный читатель… Позже я сменю его на идеального читателя, на этого любезного сердцу шельмеца, этого бесценного плутишку, с которым смогу говорить так, словно сказанное имеет отношение только к нему и ко мне. Почему я указываю и себя? А разве этот идеальный читатель не мое alter ego [118]? Стоит ли создавать собственный мир, если он понятен Тому, Дику и Гарри? У них есть тот мир, в котором мы живем и за который они цепляются как утопающий за соломинку, хотя и заявляют, что ни во что его не ставят. И разве не странно, что те, кто отказывается создать свой мир или слишком ленив для этого, так хотят захватить наш? Кто топчет ногами цветочные клумбы? Кто бросает окурки в купальню для птиц? Кто мочится на цветущие фиалки? Нам ли не знать, как ретиво вы листаете книгу, страница за страницей, выискивая «клубничку». Вы всюду наследили, вы все изгадили. Это вы убиваете гениев, уродуете титанов духа. Вы, вы — либо любовью и восхищением, либо завистью, злобой и ненавистью. Тот, кто пишет для вас, подписывает себе смертный приговор.

Маленький воробушек,
Прочь с дороги,
Идет господин Конь.

Это написал Исса-сан [119]. Скажите, в чем смысл этого стихотворения?

17

В субботу около десяти часов, всего через несколько минут после ухода Моны, ко мне постучалась миссис Сколски. Я только что уселся за машинку, полный желания писать.

— Войдите, — сказал я.

Миссис Сколски нерешительно приоткрыла дверь, уважительно помолчала, а потом произнесла:

— Там внизу какой-то господин хочет вас видеть. Говорит, что он ваш друг.

— Как его зовут?

— Имени он не назвал. Просил не беспокоить вас, если вы работаете.

(Кто бы это, черт побери, мог быть? Адреса я никому не давал.)

— Скажите, что я сейчас спущусь, — сказал я.

Подойдя к лестнице, я глянул вниз и увидел Макгрегора. Он смотрел на меня снизу вверх, широко улыбаясь. Вот уж кого я не хотел видеть.

— Не сомневаюсь, что ты рад моему приходу, — хрипло прокричал он. — Как всегда, прячешься от всех. Ну, как поживаешь, старый негодник?

— Давай поднимайся!

— А я не отниму у тебя время? — сказано не без сарказма.

— Для старого друга всегда найдется пара минут, — ответил я.

Макгрегор быстро взбежал по лестнице.

— Отличная квартира, — похвалил он, оглядевшись. — Давно ты здесь? Ладно, можешь не отвечать. — Он уселся на диван, швырнув шляпу на стол.

Кивнув в сторону пишущей машинки, Макгрегор сказал:

— Все мучаешь ее? А я думал, ты давно завязал. Ну, парень, ты мазохист.