Нексус

Так оно и было. Ну ладно, пусть я бессердечный, но были и другие, с которыми она обращалась столь же безжалостно. И я, бессердечный человек, жестоко ей об этом напомнил, сказав: «Ну и кто же следующий?» Она выбежала из комнаты, зажав уши. Ужасно. Слишком ужасно.

Вдыхая аромат сирени, бугенвиллей, роскошных алых роз, я думал: «Может, бедняга Марко любил Мону так же сильно, как я Уну Гиффорд? Может быть, он надеялся, что в один прекрасный день ее высокомерное отношение чудом переродится в любовь, она прозреет и увидит, кто он на самом деле, поймет, что его большое кровоточащее сердце переполняют нежность и всепрощение? Возможно, каждый вечер, вернувшись домой, он опускался на колени и молился? (И в ответ — ничего.) А я? Разве я не вздыхал и не стонал от боли, ложась в постель? Разве не молился? И еще как! Как унизительны были мои выпрашивания, мои стенания! Если бы некий Высший голос снизошел тогда до меня и сказал: „Все бесполезно, ты не подходишь ей“. Возможно, я и оставил бы свои мечты и обратил взор на другую. Или, на худой конец, проклял Бога, даровавшего мне такую судьбу.

Бедный Марко! Он молил не об ответной любви, а всего лишь о позволении любить. Вынужденный сочинять анекдоты в то время как сердце его разрывалось от боли. Как ты страдал, сколько терпел, несчастный Марко! Теперь ты можешь взирать на нее — с высоты. Можешь лицезреть ее и днем и ночью. В жизни она не хотела знать тебя таким, каким ты был, теперь ты по крайней мере видишь ее в истинном свете. В твоем тщедушном теле было слишком большое сердце. Даже Джиневра не была достойна той любви, которую внушала. Но поступь королевы так легка — даже когда она, походя, давит букашку…»

Стол был накрыт, меня ждал ужин. Мона была в необычно хорошем настроении.

— Как поездка? Ты доволен? — воскликнула она, обвивая меня руками.

От моего взгляда не укрылись цветы в вазе и бутылка вина, стоящая у моей тарелки. Любимое вино Наполеона, это его он пил, находясь в заточении на Святой Елене.

— Это как же понимать? — спросил я.

Мона вся сияла.

— Папочка прочитал первые пять — десять страниц и нашел их великолепными. Он — в восторге.

— Вот как? Расскажи подробнее. Что именно он сказал?

Мона сама была так взволнована, что помнила далеко не все. Мы сели за стол.

— Давай поедим, — сказал я. — Потом вспомнишь.

— Да, вот еще!… — воскликнула Мона. — Он сказал, что эта проза напомнила ему раннего Мелвилла… и Драйзера.

Я поперхнулся.

— Да, и еще Лафкадио Хирна.

— Как? Папочка и его знает?

— Я же говорила тебе, Вэл, он много читает.

— А ты не думаешь, что он тебя разыгрывает?

— Нет, что ты! Он говорил очень серьезно. Папочка заинтригован, поверь мне!

Я отпил вина.

— Это подарок Папочки?

— Нет, я сама купила.

— Тебе известно, что это любимое вино Наполеона?

— Мне об этом сказал продавец.

Я сделал большой глоток.

— Ну и как?

— Ничего лучшего не пил. Неужели Наполеону подавали такое вино каждый день? Ну и везунчик!

— Вэл, — сказала Мона, — тебе следует меня натаскать, чтобы я могла ответить на вопросы Папочки.

— Я думал, ты и так все знаешь.

— Сегодня он вздумал обсуждать со мной грамматику и риторику. А я в этом ни бум-бум.

— Честно говоря, я тоже. Ты ведь училась в колледже, разве не так? Выпускница Уэлсли должна в этом разбираться…

— Я не училась в колледже.

— А говорила, училась.

— Может, и говорила, когда познакомилась с тобой. Хотела произвести впечатление.

— Черт возьми! Да мне плевать на это! По мне — хоть и начальную школу не кончай. У меня нет особого преклонения перед образованием. Все эти грамматики и риторики гроша ломаного не стоят. Чем меньше в них разбираешься, тем лучше. Особенно если ты писатель.

— А если он найдет ошибки — что тогда?

— Скажи: «Возможно, вы правы. Я подумаю над этим». Или лучше так: «А как бы сказали вы?» Тем самым ты как бы переходишь в наступательную позицию.

— Иногда мне хочется, чтобы на моем месте оказался ты.

— Мне хочется того же. Тогда я бы точно знал, насколько искренен мерзавец.

Мона оставила мою грубость без внимания.

— Сегодня он завел разговор о Европе, — сказала она. — Словно прочел мои мысли. Упомянул об американских писателях — тех, что жили и учились за границей. Он считает, что очень важно пожить в той атмосфере — она питает дух.

— А что еще он сказал?

Мона мгновение колебалась, а потом произнесла:

— Сказал, что, если я напишу роман, он даст мне деньги на год-два жизни в Европе.

— Замечательно, — отозвался я. — А как же больная мать? Другими словами — я.

Оказывается, Мона и это предусмотрела.

— Придется, видимо, ее похоронить.

По словам Моны, того, что отвалит Папочка, хватит на нас обоих. Папочка очень щедр.

— Видишь, я не ошиблась в нем. Не хочу подгонять тебя, но…

— Хочешь, чтобы я поспешил с книгой?

— Да. Сколько тебе потребуется времени? Как ты думаешь?

Я не имел ни малейшего представления, о чем ей и сказал.

— Месяца три?

— Не знаю.

— Ты хоть представляешь, о чем писать дальше?

— Еще нет.

— Тебя это тревожит?

— Конечно. Но что я могу поделать? Стараюсь изо всех сил, быстрее писать не могу.

— Не сорвешься?