Некто Лукас

Два-три раза он останавливался, чтобы отереть лицо, пот какой-то неестественный, он чувствует подобие страха, жуткую бесприютность посреди (или на окраине) густонаселенного города, второго во Франции, и опять — словно бы жаба плюхнулась промеж глаз, и он уже не знает, где находится (в Марселе, конечно, но где, и это где тоже ведь не то место, где он находится), все становится каким-то смешным и нелепым, а взаправдашним — лишь полдень, и встречная женщина говорит: а, вам супермаркет, так вот и идите, потом свернете направо, окажетесь на бульваре, прямо напротив будет Ле Корбюзье[176], а рядом супермаркет, а как же, ночные рубашки там есть, это точно, моя оттуда, не за что, так что запомните, сперва прямо, а после свернете.

Сандалии на ногах Лукаса словно огненные, штаны измяты, не говоря уже о трусах, которые словно под кожу ушли, сперва прямо, потом свернуть, и вдруг Cité Radieuse[177], а потом еще раз, и Лукас видит бульвар с деревьями и через дорогу — знаменитое здание Ле Корбюзье, которое он посетил двадцать лет тому назад, путешествуя по югу, но тогда за блистательным зданием не было никакого супермаркета, а за плечами Лукаса — этих двадцати лет. Но это и не важно, ибо блистательное здание так же обшарпано и малоблистательно, как в тот раз, когда он увидел его впервые. И совсем не важно, что он тащится сейчас под брюхом этого огромного животного из бетона, приближаясь к ночным рубашкам и полотенцам. И все же это происходит именно здесь — именно в этом месте, единственно знакомом Лукасу на марсельских окраинах, куда он неведомым образом попал, словно парашютист, выброшенный в два часа ночи на незнакомую территорию, на больницу-лабиринт, и вынужденный блуждать и блуждать, придерживаясь инструкций и безлюдных улиц, одинокий пешеход среди автомобилей, похожих на бесстрастные болиды, и здесь, под брюхом и бетонными лапами того, что ему только и знакомо и что он может узнать среди незнакомого, — именно здесь жаба взаправду плюхается ему на лицо, и вот головокружение, внезапная нереальность, и другая, незамечаемая, потаенная реальность на миг разверзается, как трещина в магме, которая повсюду вокруг него, — Лукас таращится, страдает, дрожит, принюхивается к правде — боже, заблудиться, обливаться потом, вдали от основ и опор, от знакомого и родного, от дома на холмах, от хлама в закромах, от милой рутины, более того, вдали от Сандры, которая где-то близко, но где — снова надо расспрашивать как вернуться, и он никогда не найдет такси в этом вражьем районе, да и Сандра — не Сандра, а горестная зверушка на больничной койке, да-да, вот что такое Сандра, весь этот пот и эта скорбь — это и есть Сандра, которая маячит где-то неподалеку от его сомнений и рвоты, от последней реальности, вот уж чепуха — заблудиться с больной Сандрой в Марселе, вместо того чтобы быть счастливым с Сандрой в доме на холмах!..

Конечно, эта реальность продержится недолго, конечно, Лукас и Сандра выберутся из больницы, и Лукас забудет тот миг, когда он, одинокий и потерянный, постиг, что нелепо быть не одиноким и не потерянным, и все же, и все же... И вот он лениво (почувствовал себя лучше) начинает посмеиваться над этим ребячеством и вспоминает рассказ, прочитанный чуть ли не столетие назад, о фальшивом оркестре[178] в одном из кинотеатров Буэнос-Айреса. Есть что-то общее между типом, который выдумал этот рассказ, и им — неведомо что, но есть, во всяком случае, Лукас пожимает плечами (он и впрямь делает это) и в конце концов находит ночную рубашку и туфли, жаль, правда, что нет удобных сандалий для него — потребность необычная и даже вызывающая для города в самый что ни на есть полдень.

Лукас, — его пианисты

Бесконечен список, как бесконечна клавиатура, — все эти белые и черные клавиши из слоновой кости или черного дерева, содружество тонов и полутонов, педали-форте и педали-пьяно. Точь-в-точь котенок на клавишах[179], банальное наслаждение тридцатых годов, немного памяти на авось — и вот уже музыка бьет фонтаном оттуда и отсюда, — позабытые позавчера и свежайшие звуки нынешнего утра (и все это настолько реально: Лукас корпит над рукописью, а некий пианист ублажает его с пластинки, которая скрипит и булькает, словно ей стоит невиданных усилий преодоление сорока годов, прыжок в несуществующую для нее атмосферу из того дня, когда записывался «Blues in Thirds»[180]).