Некуда

Случилось это таким образом: Лиза возвратила Розанову одну книгу, которую брала у него за несколько времени. Розанов, придя домой, стал перелистывать книгу и нечаянно нашел в ней листок почтовой бумаги, на котором рукою Бертольди с особенным тщанием были написаны стишки. Розанов прочел сверху «Рай» и, не видя здесь ничего секретного, стал читать далее:

Как все небесное прекрасней,
Мы уж привыкли отличать,
Так сладострастье сладострастней
В раю мы вправе ожидать,
И Магомет, пророк и гений,
Недаром эту мысль развил,
Для лучших рая наслаждений
Туда он гурий насадил.

– Черт знает, что за гадость такая! – воскликнул, рассмеявшись, Розанов, – ведь это она, верно, сама такую чепуху сочинила, – и Розанов, не посмотрев более на листок, спрятал его в свой бумажник, чтобы отдать Бертольди.

При первом же свидании Розанов вынул бумажку и подал Бертольди.

– Что это такое? – спросила она.

– Стишки, – отвечал Розанов.

– Вечные пошлости!

– Да возьмите, вам говорят: это ваши стихи.

Бертольди отвернулась.

– Нуте-ка, покажите, – произнес Бычков и бесцеремонно выдернул сложенный листок из рук Розанова, развернул и стал читать: «Рай православных и рай Магомета».

Все хохотали, а Бертольди хранила совершенное спокойствие; но когда Бычков перевернул бумажку и прочел: «А. Т. Кореневу на память, Елена Бертольди», Бертольди по женской логике рассердилась на Розанова до последней степени.

– То-то, Бертольдинька, надо всегда жить так, чтобы не было никаких секретов, – говорил ей Розанов, повторяя в шутку ее собственные слова.

Бертольди его возненавидела.

Глава двадцать третья Старый друг

По поводу открытой Бычковым приписки на «рае Магомета» у Лизы задался очень веселый вечер. Переходя от одного смешного предмета к другому, гости засиделись так долго, что когда Розанов, проводив до ворот Полиньку Калистратову, пришел к своей калитке, был уже второй час ночи.

Входя в свою комнату, Розанов на самом пороге столкнулся в темноте с какою-то фигурою и, отскочив, крикнул:

– Кто это?

– Дмитрий! душа! здравствуй! – отозвался голос, которого Розанов никак не узнал сразу.

– Не узнаешь, не ждал, шельмец ты этакой! – продолжал гость, целуя Розанова и сминая его в своих объятиях.

– Помада! – крикнул Розанов.

– Он, он, брат, самый! – отвечал Помада.

– Как это ты?

– Так, просто. Зажигай скорее огня.

– Что же ты-то сидишь в потемках?

– Да я, брат, давно; я еще засветло приехал: все жду тебя. Так все ходил; славно здесь. Ну, уж Москва ваша!

– Что?

– Отличный, братец, город. Ехал, ехал, да и черт возьми совсем: дома какие – фу ты, господи! – Ну, что Бахаревы?

Розанов зажег свечку.

– Ну, а ел ли ты что-нибудь?

– Голоден, брат, как волк.

– Постой же, я расстараюсь чего-нибудь.

– И водочки, Дмитрий.

– Всего, если достану.

– Куда же ты пойдешь?

– Тут трактирчик есть: верно, отопрут сзади.

– Так пойдем вместе; что ж я один буду тут делать. Ну, Москва! – говорил Помада, надевая сапоги, которые он снял, чтобы дать отдохнуть ногам.

– Эк ты загорел-то как.

– Жар, брат, пыль.

– Чего ж ты это приехал?

– На каникулярное время, повидаться приехал.

– А это, что ж это такое Сокольники? Деревня, что ль, это такая? – спрашивал Помада, выйдя за ворота и оглянувшись назад по улице.

– Дача.

– Отлично, брат, – ну уж город! Ивана Великого ямщик за пятнадцать верст показывал; непременно надо будет сходить. Как же-то… Ты мне и не сказал: как Лизавета Егоровна?

– Да ничего; вот завтра вечером пойдем к ней.

– Они в городе?

– Нет, тут на даче.

– Отлично, – ну я, брат, утром должен сходить; вечером нехорошо: целый день приехал, и вечером идти. Я утром.

Розанов проник задним ходом в заведение, набрал там посудину водочки, пару бутылок пива, бутербродов, закусок – вроде крутых яиц и огурцов.

Через пять минут Розанов и Помада были дома.

Розанов, тотчас по приходе домой, стал открывать водку и пиво, а Помада бросился в угол к крошечному старенькому чемоданчику, из разряда тех «конвертиков», которые нередко покупают по три четвертака за штуку солдатики, отправляющиеся в отпуск.

– Тут, брат, я тебе привез и письма, и подарок от Евгении Петровны…

– О!

– Да, – и Лизавете Егоровне тоже… Ей, брат, еще что, – я ей еще вот что привез! – воскликнул Помада, вскакивая и ударяя рукою по большой связке бумаги.

– Что же это такое?

– Ага! Смотри.

Помада торопливо развязал шнурочек и стал перебирать и показывать Розанову тетрадь за тетрадью.

– «Вопросы жизни» Пирогова, – сам списал из «Морского сборника»: она давно хотела их; Кант «О чувствах высокого и прекрасного», – с заграничного издания списал; «Русский народ и социализм», письмо к Мишле, – тоже списал у Зарницына.

– У нее это есть печатное.

– О!

– Право, есть; да ты оставь, а вот ешь-ка пока.

– Сейчас. А вот это: Милль «О свободе», этого нет?

– Этого, кажется, нет.

– Ну, вот и отлично. Я, брат, все, что у Зарницына мог достать, все списал.