Некуда

– Вот вы еще и сердитесь.

– Вам неприятно видеть Розанова, потому что он напоминает вам ваше прошлое и неловко уколол вас вашим бывшим художественным направлением.

Белоярцев сделал недоумевающую мину.

– Райнер, – продолжала Лиза, – представляет нам вашу совесть.

– Лизавета Егоровна! – позвольте, однако, если я человек с плохою совестью, то я…

– Позвольте, я знаю, что вы художник, можете сыграть всякую роль, но я вам говорю, что вы хитрите и с первого же дня оттираете людей, которые могут вам мешать.

– В чем-с, смею спросить?

– Рисоваться.

– Я стараюсь не обижаться и поставлю вам на вид, что я не одного Райнера прошу повременить, а всю его компанию. Неужели же я всех боюсь?

– Конечно. Вы их знали, пока они были вам нужны, а теперь… вы братоваться с ними не хотите. Вам нравится первая роль.

– Вот и начало! – грустно произнес Белоярцев.

– Да, скверное начало: старайтесь поправить, – произнесла Лиза и, поклонившись всем, пошла к дверям коридора.

– Ну, характерец, – сказала ей вслед Бертольди.

Белоярцев покачал головой, другие не сказали ни слова.

«Выгнать ее или все бросить, – другого спасенья нет», – подумал Белоярцев и, подойдя к окну, с неудовольствием крикнул:

– Чей это образ тут на виду стоит?

– Моя, сударь, моя икона, – отозвалась вошедшая за Лизиным платком Абрамовна.

– Так уберите ее, – нервно отвечал Белоярцев.

Няня молча подошла к окну, перекрестясь взяла икону и, вынося ее из залы, вполголоса произнесла:

– Видно, мутит тебя лик-то Спасов, – не стерпишь.

– Ну, господа, а другие вопросы, – возгласила Бертольди и, вынув из кармана бумажку, начала читать: – «Вопрос первый: о прислуге, о ее правах и обязанностях в ассоциации, как ее сочленов». – Впрочем, я с ними уже говорила, они ничего не понимают и хотят платы. – «Вопрос второй: о днях отдохновения и собраний». – Мнение Белоярцева, Красина, Прорвича и Ревякина – устранить христианский календарь и принять разделение на декады. Десятый день будет днем отдохновений и собраний. – К вопросу о прислуге, Белоярцев, вы говорили присоединить, где наши слуги должны обедать: особо или с нами? Вносить завтра этот вопрос?

– А? вносите что хотите, – порывисто ответил Белоярцев и, ни с кем не простившись, пошел в свою комнату.

Женщины посидели еще несколько минут в раздумье и тоже одна за другой тихо разошлись по своим комнатам.

Глава пятая Дуэнья

Ступина, проходя мимо двери Лизы, зашла к ней на одну минутку.

– Знаете, как, однако, что-то неприятно.

– Холодно в доме, – проронила Лиза.

– Нет, какая-то пустота, тоска… Право, мне, кажется, уж стало жаль своей квартирки.

– Ох, пожалеешь, матушка! еще и не раз один пожалеешь, – отозвалась ей няня, внося тюфячок и подушки.

– Тебе же, няня, поставлена постель в особой комнате, – заметила Лиза.

– А поставлена, пусть там и стоит.

– Где же ты тут будешь спать?

– А вот где стою, тут и лягу. Пора спать, матушка, – отнеслась она к Анне Львовне, расстилая тюфячок поперек двери.

– И охота вам, няня, здесь валяться.

– Охота, друг ты мой, охота. Боюсь одна спать в комнате. Непривычна к особым покоям.

Няня, проводив Ступину, затворила за нею дверь, не запиравшуюся на ключ, и легла на тюфячок, постланный поперек порога. Лиза читала в постели. По коридору два раза раздались шаги пробежавшей горничной, и в доме все стихло. Ночь стояла бурная. Ветер со взморья рвал и сердито гудел в трубах.

– Разбойники, – тихо, как бы во сне, проговорила няня.

– Так их и папенька покойный, отпуская свою душечку честную, назвал разбойниками, – прошептала она еще через несколько минут.

– Господи! Господи, за что только я-то на старости лет гублю свою душу в этом вертепе анафемском, – начала она втретьи.

Лиза молча читала, не обращая никакого внимания на эти монологи.

– Сударыня! – воскликнула, наконец, старуха.

– Ну, – отозвалась Лиза.

– Я завтра рано уйду.

– Иди.

– Пойду к Евгении Петровне.

– Иди, иди, пожалуйста.

– Хоть посмотрю, как добрые люди на свете живут.

Лиза опять промолчала.

– А мой вот тебе сказ, – начала няня, – срам нам так жить. Что это?

– Что? – спросила Лиза.

– Это… распутные люди так живут.

Лиза вспыхнула.

– Где ты живешь? ну где? где? Этак разве девушки добрые живут? Ты со вставанья с голой шеей пройдешь, а на тебя двадцать человек смотреть будут.

– Оставь, няня, – серьезно произнесла Лиза.

– Не оставлю, не оставлю; пока я здесь, через кости мои старые разве кто перейдет. Лопнет мое терпенье, тогда что хочешь, то и твори. – Срамница!

Лизой овладело совершенное бешенство.

– Ты просто глупа, – сказала она резко Абрамовне.

– Глупа, мать моя, глупа, – повторила старуха, никогда не слыхавшая такого слова.

– Не глупа, а просто дура, набитая, старая дура, – повторила еще злее Лиза и, дунув на свечку, завернулась с головою в одеяло.

Обе женщины молчали, и обеим им было очень тяжело; но няня не умилялась над Лизой и не слыхала горьких слез, которыми до бела света проплакала под своим одеялом со всеми и со всем расходящаяся девушка.