Нелетная погода<br />(Рассказы)

— Вон капитан, с инженером полка беседует, — кивнул он в сторону. — А он вас милостиво разносил… Строго, но не грубо. Новость! На партсобрании, что ли, продраили? Нет, право-слово, удивительно! Вы ведь его еще не знаете… Сейчас вот уйдет подполковник и понесется по стоянке: «Лодыри! Шаромыжники! Разговорчики! „Дыню“ воткну — во какую!» И втыкает он «дыни», взыскания то есть, налево и направо. Все ему чудится, что он один за дело болеет, а остальные свинью стараются ему подложить. Ну и дает нам понять, по поводу и без повода, что он самый умный…

— Кто без недостатков… — Я пытался как-то оправдать Петюнчика. — Он требовательный, любит технику…

— Технику любит? — перебил меня новый знакомый. Откуда вам знать это? Как бы не так! Матчасть для него — это просто ломовая лошадь, которая пока благополучно везет его вперед…

Заметив возвращавшегося Петюнчика, техник исчез так же быстро, как и появился.

Я отдал Петюнчику рапорт.

— Вот так, — чуть усмехнувшись, похвалил он меня. — Видел инженера полка? Молодой, верно? Вот что значит вовремя академию закончить! Ну, ничего… Эй, рядовой, — окликнул Петюнчик механика, проходившего мимо. — Что топаешь, как вареный? Бегом!

Потом снова заговорил со мной:

— Самолет мне ваш понравился. Смотрите, Кочетов, не запускайте. А то у меня «дыню» живо схлопочете. И ша! Никаких дебатов. Знайте свое место. Смотрите у меня, Кочетов! — И он погрозил хорошо и давно знакомым мне толстым, коротким указательным пальцем.

На какой-то миг мне показалось, что по мне прошелся бульдозер. Но только на какой-то миг. Я опомнился, взял инструмент, ветошь и привычно вернулся в мир милых мне приборов и приборчиков, агрегатов и агрегатиков, труб и трубочек, из которых в общем-то и состоит мой чудесный самолет, изумительное создание рук человеческих. А Петюнчик ушел. И сейчас, и потом, когда он уходил, я никогда не смотрел ему вслед, но я знал, чувствовал, что он удаляется, и на душе у меня становилось от этого легко и спокойно.

КОМБАТ

В деревне из моих родственников сейчас никто не живет, но я часто навещаю родную Березовку: здесь я родился, вырос, учился в школе, отсюда пошел в армию. Предотпускная пора, как хмель, кружит голову. Билетов еще и в помине нет, а уж я мысленно весь там, с односельчанами. Письма Евсеича волнуют, будоражат память. Перед самым отъездом я их перечитываю снова, а последнее помню почти наизусть. Евсеич писал решительно обо всем: «Иван Матвеевич, лесничий наш, ехал на днях на лошади пьяненький и уснул. Подвозит его лошадь к дому, а уж он готов, долго жить приказал. Когда вскрыли, в дыхательных путях кусочек огурца нашли… Петр Бондарец развелся-таки с Валентиной. Троих детей, сукин сын, бросил… На Центральной усадьбе совхоза поставили памятник героям, погибшим в Великую Отечественную войну. Есть там фамилия и твоего отца… Мишка еще не женился…»

За добрую сотню километров до Людино, небольшого разъезда, от которого люблю добираться до Березовки на лошади, я выхожу в тамбур, стою у открытой двери… Свежезеленые колки и между ними сплошные поля; мелкие степные озера; побеленные домики, крытые дерном или соломой, под огромным сибирским небом и воздух, чистый и свежий, как ключевая вода, — все это чудным образом вмещается в мою душу, и уж я не могу насмотреться, не могу надышаться…

Волнение нарастает, когда подъезжаю к Людино… Бывало, за десять километров мы, любопытная детвора, прибегали сюда посмотреть на проходящие мимо поезда.

Я хотел, чтоб на Людино меня встретил Мишка Дубинин. Необъяснимым обаянием привлекал он к себе, и мы с Евсеичем откровенно симпатизировали ему. Это был шустрый, с быстро бегающими глазками, высокий, худой паренек. Словоохотливый не по возрасту, он мог интересно занять собеседника. То, о чем писал мне Евсеич в течение года, Мишка излагал за какой-нибудь час, но куда подробнее. Прошлой осенью Дубинина должны были призвать в армию, но, к удивлению односельчан, он, ни разу не болевший, не прошел врачебную комиссию. «Врожденный порок сердца, а он не знал, не ведал, да и сейчас докторам не верит», — писал тогда Евсеич. В последнем письме меня насторожили строчки о Дубинине: «На поверку выходит, бедовый он парень. Учетчиком работает. С Ленкой моей дружит. А он мне, Михаил, не стал нравиться». Вот тебе на! Но письмо это я получил месяца три назад. С тех пор Евсеич почему-то молчал. Может, заболел?

…Вот и Людино. Бегут к вагонам женщины с ведрами, мисками, прикрытыми белыми полотенцами. Это торговки помидорами, огурцами, яйцами. Я тщетно ищу знакомых. Неужели комбат не получил телеграммы? Нет и Мишки. Он так ловко прыгал на быстром ходу в вагон, через головы пассажиров тянул руки за моими вещами…

Я вышел на привокзальную площадь — в тупике ее была коновязь — узнать, есть ли подводы. Но никого не было. Где-то далеко пылила машина.

— Здравия желаем! — приветствовал меня незнакомый шофер по-военному, хотя я и был в гражданском. Он, наверно, был наслышан о моем приезде. — Хочешь, садись в кабину, или обождешь, там Мишка за тобой едет. Я его за Людинским колком обогнал.