Нелюдь

Она бы, наверное, сошла с ума, если бы узнала, что этой же ночью я открою замок, проберусь в сарай и буду лежать рядом с ним, согревая его своим телом от ночной прохлады и озноба от горящих ран.

— Сашка, мой хороший… зачем? Никогда не делай так. Я не хочу, чтоб били тебя. Обещай.

Усмехается уголком пересохших губ с запекшейся кровью.

— Обещай, не могу, когда тебе больно. Не могу. Меня на части разрывает.

— Правда? — и продолжает улыбаться, маньяк сумасшедший, какой же он сумасшедший.

— Правда.

— Это хорошо.

Невыносимый… но именно тогда я поняла, что люблю его. Безумно, до сумасшествия его люблю. Потом эти чувства будут мутировать до той самой люти, которую и любовью нельзя назвать. А тогда у меня впервые в животе взметнулись бабочки и дико забили крыльями под ребрами.

ГЛАВА 7. БЕС

1970–1980-е гг. СССР

Чеееерт… как же тело ломит. Боль… Она вгрызается в меня тысячами своих клыков, тысячами жал, острых и отравленных. Ощущение, будто они по всей поверхности ее уродливого огромного тела. Вонзаются в мою плоть, разрывая его на части, на свободно свисающие с костей вонючие ошметки мяса.

Будто разрезали меня на сотни лоскутов. Рваными, быстрыми, беспощадными движениями острого лезвия. Без наркоза. Вскрывали сосуды и тут же зажимали их, не позволяя окончательно истечь кровью, продлевая агонию на долгие часы. Нет, это не было намеренным наказанием, это не была пытка садиста, получающего удовольствие от страданий другого человека.

Меня просто изучали. Точнее, мою реакцию на боль. Как животное… как микроб, как беспомощное растение, обездвиженное, но не лишенное чувствительности. Я слушал монотонные, безэмоциональные, местами даже скучающие голоса ублюдков в белых халатах, склонившихся надо мной и называющих себя учеными, и думал о том, что, наверное, это страшнее. Понимать, что ими руководит не ненависть. Как с психопатами-маньяками, которые испытывают наслаждение не столько от конечного результата своих истязаний, сколько от самого процесса. Я орал благим матом, извиваясь на окровавленной простыне стола, или же стирал до крошева зубы, стараясь сдержать рвущиеся из груди крики… в зависимости от манипуляций, которые эти нелюди производили с моим телом. Я орал и думал, что обязан выжить, обязан прийти в себя после всего, чтобы поменяться местами с ними. Чтобы смотреть так же равнодушно, как полосуют их, слушать, как срывают они в агонии свое горло. Только это и помогало удержаться по эту сторону безумия… Мои гребаные мечты о мести.

А потом они начинали сшивать мою кожу. Без какой бы то ни было анестезии. Они втыкали свои острые иглы в порезы, резкими привычными движениями собирая мое тело в целое полотно. И я понимал, что никогда не вылезу из этой трясины боли. Что так и сдохну от нее никому не нужным экспериментом. Как только они потеряют ко мне интерес, как к объекту исследований, мое искореженное тело отправится на свалку гнить и кормить червей, и хорошо, если оно к этому времени будет мертвым.

И, наверное, я сам был конченым психопатом, но единственное, что давало силы пережить вторую стадию моего персонального Ада — это моя девочка. Я смотрел сквозь заплывшие веки в зеленые глаза монстра, сосредоточенно нахмурившегося за стеклянной маской, и представлял, как уже через несколько часов она придет ко мне. Наверняка, ахнет и с трудом, но подавит рыдание, чтобы лечь возле меня, прикрывшись ветошью, которая кучей валялась в моей клетке. Она сама натаскала ее мне. Для себя. Под ней и скрывалась, если приходили за мной среди ночи. Ныряла под тряпки, и прямо на это место ложилась Мама, скрывая Ассоль от непрошеных гостей.

Я ненавидел, когда девочка приходила ко мне в такие дни. Не подпускал ее к себе, выгонял, не решаясь повернуться к ней лицом. Не мог допустить, чтобы видела меня таким. Слабым, измученным, уродливым, в очередной раз не сумевшим дать отпор профессору. Срывался на нее, намеренно задевая обидными словами, или же, наоборот, молчал до последнего, игнорируя ей приближение, ее вопросы, заданные неуверенным голосом.

Потом она перестанет вообще что-либо говорить. Просто молча будет ложиться рядом со мной, даже не смея обернуть руки вокруг моего тела, как любила всегда это делать. Молча поворачивать ко мне свое безупречно красивое лицо с такими же, как у моего монстра, светло-зелеными глазами. Дышать через раз или же, наоборот, дышать чаще, подстраивая свое дыхание под мое. И каким бы изуродованным ни было мое тело, Ассоль должна была найти хотя бы клочок нетронутой кожи, чтобы касаться ее ладонью. Она говорила, что так забирает часть моей боли себе. Делит ее пополам, по-честному. Именно тогда я начал верить в то, что эта девочка и есть продолжение меня. То самое продолжение, без которого начало больше не имело значения.

— Если бы я могла забрать у тебя эту боль…

— Я бы все равно тебе ее не отдал, — не оборачиваясь, шепотом. Слышу в ее голосе улыбку.

— Хотя бы небольшую часть.

— Ни за что.

— Такой жадный? — приблизилась вплотную, но коснуться не решается.