Нелюдь

— Хорошо, — сказал я, вытаскивая ключ зажигания и кладя его в карман. — Спасибо.

Мы поднялись к Хельге в ее двухкомнатную квартирку, где она тотчас же усадила меня в столовой комнате, а сама принялась хлопотать, приготовляя обед.

— Не беспокойся, это быстро, — успокоила она меня. — Все готово, осталось только разогреть и кое-что нарезать.

Пока она хлопотала на кухне, у меня была возможность рассмотреть ее квартиру. И ведь не то, чтобы мне было как-то слишком интересно, как живут люди, но я люблю разглядывать чужие дома.

Дело в том, что по квартире и по ее обстановке сразу видно, что за человек живет здесь. Очень многое можно сказать по квартире, в которой оказался. Я уж не говорю о наличии книг в квартире. По этому много можно сказать. В семидесятые и восьмидесятые годы было модно иметь много новых книг в твердых глянцевых переплетах. Все покупали собрания сочинений. Совершенно не имело никакого значения, что за писатель написал такую прорву. Читать это никто не собирался. Вот и выходили тогда стотысячными тиражами всякие Сартаковы, Ивановы и Марковы. Всех их покупали и ставили мертвым грузом на лакированные полки купленных стенок и стеллажей. Это был как бы символ интеллигентности и вписанности в культурную среду.

Был у меня тогда один знакомый. Его звали Витя, и он постоянно покупал всякие книги, а особенное предпочтение отдавал собраниям сочинений — от Джанни Родари до какого-нибудь мохнатого Серафимовича… Сам он книг никогда не читал, как и его жена. Когда же я спрашивал Витю, на фига ему все эти книги, он гордо говорил в ответ:

— Это все для дочери.

Дочери тогда было года два… Уже тогда я мог бы сказать Вите, что если ни он, ни жена его не читают книг, то можно отдать голову на отсечение, что их дочь книгу и в руки не возьмет. Это же запрограммировано ими самими. Но я ничего этого не говорил. Хочет — пусть покупает. Мода такая.

Потом времена изменились. Теперь к власти пришли люди, которые даже слово «мода» не понимают… В отличие от прошлых «хозяев жизни», новые русские — совсем от сохи… Они слишком ошеломлены обилием наворованных денег и открывающимися в связи с этим иллюзорными возможностями. Книг они не собирают и не читают вообще. Они просто покупают видеокамеру и снимают на нее свои глупые пьянки под американскую музыку, а также видеомагнитофон. И составляют видеотеку, чтобы смотреть ее долгими зимними вечерами — от фильма «Черепашки-ниндзя» до боевиков с компьютерной графикой и спецэффектами. Это — последняя любовь новых русских… Наверное, это выморочное поколение так и сойдет в могилу под вопли Майкла Джексона и выкрики видео-ниндзей…

Печально я гляжу на наше поколенье:
Его грядущее иль пусто, иль темно…

Старина Лермонтов даже представить себе не мог, наверное, какие умственные и нравственные калеки завладеют его Родиной в свое время… Или он предвидел это и потому и совершил свою вымученную ненатуральную дуэль с Мартыновым, как своего рода форму самоубийства?

Так вот. В квартире у Хельги было очень много картин. И не каких-то, купленных по дешевке у Гостиного двора, но очень хороших. Тут были пейзажи, где краски и мазки кистью пленяли тебя с первого взгляда. Были натюрморты, на которых всеми красками и оттенками переливались овощи и фрукты… Было два ее портрета, которые делали настоящие художники. Не было никаких африканских масок, никаких эскимосских фигурок «нецка», не висело также портретов Хемингуэя с трубкой и православных икон — символов диссидентствующей интеллигенции семидесятых-восьмидесятых. Которые говорили, что они — борцы с тоталитаризмом, а на проверку оказались обычными торгашами, продавшими Родину за кусок колбасы… Посмотрите, где они сейчас все, эти рыцари «свободного духа». В каких западных рекламных конторах служат…

Все тогда думали, что они — все эти бородатые писатели и лысые правозащитники, и загадочные дамы в черном с деревянными бусами на груди — что они честь и совесть народа. Они собирали иконы и говорили о «духовности»… И что? Они оказались обычными поджигателями, которые, отчаявшись заработать себе на кусок хлеба, натравливают чеченцев на русских, а хорватов — на сербов, а в какой-то африканской стране — племя тутси на племя хуту…

— Ах, эта несчастная страна обманутых надежд и несбывшихся ожиданий!

Квартирка Хельги была образцом очарования.

Картины по стенам были развешаны с чувством вкуса, с тактом. Пейзажи — в столовой, натюрморты — на кухне. Портреты — конечно, в спальне. Где же еще любоваться чертами прелестной хозяйки, как не в спальне…

Мебели было немного, а стены — покрашены белой водоэмульсионной краской. В этих вопросах Хельга осталась эстонкой. На полу — цветные половички. Книг я не заметил…

— Все готово, — сказала Хельга, внезапно появляясь передо мной и приглашая за стол.

Она успела переодеться. Теперь она была в длинном и широком сарафане, оставлявшем голыми плечи и часть груди. Сарафан был ярким и, несмотря на то, что был широким, очень красиво обрисовывал фигуру хозяйки.