Немая баррикада

Вилли, один из тридцати, упорно глядел в мутные стекла, ища примет, по которым бы он мог ориентироваться. Ведь он же не раз проезжал в оба конца по этому чешскому округу, куда они сейчас, без сомнения, попали. Еще позавчера, несмотря на все их злоключения, он твердо и уверенно мог бы сказать, где они находятся. Как раз в этом он был очень силен. Еще позавчера Вилли был бравым молодчиком и обладал замечательным нюхом. Фронт уже окончательно рухнул; мерзавцы пруссаки ходили точно побитые псы, офицеры — как сквозь землю провалились, никто не знал, что делать. Только он, бравый баварец, не растерялся, удирая от свиста «катюш». В темноте, под дождем дотащился их отряд до площади какого-то городка, и здесь он энергично сколотил компанию баварцев, забрал одну из машин и погнал ее домой, в Баварию. Но теперь, пробыв шестьдесят часов на холоде без пищи, без сна, без отдыха, Вилли перестал быть молодцом. Казалось, вся земля впереди изрыта колодцами, и он может каждую минуту провалиться куда-то вниз, и ему нужно во что бы то ни стало выкарабкаться, отыскать на этих чуждых бескрайних просторах одну знакомую точку.

— Не пей так много, — уже машинально говорят они с шофером друг другу, когда один из них протягивает руку к карману в дверце машины и достает бутылку со спиртом. Они знают, что только шнапс и может ободрить их, хотя мозг от него тупеет и мысли разбегаются. С каждым глотком испаряется тревога, разжимаются тиски, сдавившие горло, утихают спазмы в желудке, вызванные пальбой русской артиллерии.

Как только проберет тебя дрожь, как только затрясутся руки и забегают мурашки по спине — протяни руку к бутылке. Выпьешь, закусишь — и сразу отлегло от сердца, мрачных мыслей и дурацкого страха как не бывало.

В одну из таких минут, когда Вилли, руководясь старым солдатским опытом, потянулся к бутылке, ему бросились в глаза знакомые места. Три липы, а немного подальше — желтый, приземистый дом. И хотя все это через мгновенье скрылось из глаз, картина попрежнему стояла перед ним с потрясающей ясностью. Дом, дом… И вдруг он вспомнил самого себя, сидящего за липовым столом в этом доме. Трактир, — решает он, успокаиваясь. По коридору направо — ход во дворик. Это воспоминание встает перед глазами Вилли, как давняя, полузабытая находка. И каким-то непонятным образом оно связывается с представлением о его собственном доме; гляди-ка, — Грета и именно в том коричневом платье из чудесной материи, которое так ей к лицу, маленький Вилли в новом сером костюмчике, а Марихен возится с забавной пестрой куклой! И все это привел на память желтый дом с тремя липами!

И хотя сама картина встает в сознании, озаренная ярким-летним солнцем, она напоминает Вилли атмосферу веселого рождества. Он, старый вояка Вилли, сидит спиной к печке, потягивает из рюмки крепкую, душистую тминную настойку и курит толстую коричневую сигару, от которой так приятно кружится голова. Оберфельдфебель упорно старается связать какие-то нити прошлого. Представляет себе, как он прохаживается там, дома, по своей даче, как идет по коридору в зубоврачебный кабинет, думает о бормашине, о пломбах, об испорченных зубах клиентов. Чорт возьми, после этой канители должна же начаться снова нормальная, спокойная жизнь! А зубы всегда болеть будут, это ясно. Конечно, дружок, если хочешь золотую коронку, а не плохой эрзац, придется тебе принести что-нибудь поценнее марок. Кусок масла, шпика, короче говоря, что-нибудь съестное, ведь ты же, простофиля, из деревни. Вилли раздувает ноздри от приятного воспоминания и ясно чувствует запах пережаренного масла. Поражение? Что еще за поражение? Это нас, баварцев, не касается! Затеяли все вы, пруссаки, а если дело ваше не выгорело, ступайте с богом! Я, Вилли Обермайер, не имею к этому касательства. Я делаю золотые коронки каждому, кто ко мне приходит. И кому есть чем заплатить. Нацист или не нацист, мне на это наплевать! Есть ли у меня золото? Ещё бы! Сколько душе угодно! На десять лет хватит!

Едва он подумал о золоте, как снова перед ним встал желтый, приземистый дом. Ну, ясно: он побывал здесь в те золотые денечки, когда все лежали перед ними на брюхе. Тогда человек хоть чем-то был вознагражден за то, что его оторвали от семьи и супружеского ложа, он хоть подарки мог посылать домой.