Неман! Неман! Я — Дунай!

Конечно, наше «изобретение» было не самым надежным, но другого выхода мы не видели. Все попытки найти штаб фронта успеха не имели. А вот связаться по аппарату Морзе с Москвой мне все же удалось. В Москве у аппарата находился генерал Н. Д. Псурцев, которого я хорошо знал по совместной службе в Костроме.

У связистов бывают свои победы, хотя порой для остальных они и остаются незамеченными. И вот я «слышу» слова, слова из Москвы: «Я — Москва. У аппарата Псурцев». — «Я — Полоцк! У аппарата Агафонов», — кричу обрадованно морзисту: ведь с самого начала войны я впервые «слышу» Москву. «Какой Агафонов? Я знаю трех», — спрашивают меня, чтобы убедиться, действительно ли разговор идет со связистом 11-й армии. «Я — Агафонов-костромич…» — выстукивает морзист. «Помню. Назовите мое имя и отчество». — «Николай Де…»

На этом, к сожалению, связь прекратилась. Где-то на линии был поврежден провод. Восстановлена она была только через несколько часов.

На телеграф прибыл начальник штаба армии генерал Шлемин и поручил мне при первой возможности передать в Москву донесение о состоянии и положении войск 11-й армии на 2 июля 1941 года. Данные, которые я просмотрел, показались мне очень мрачными: численность личного состава сократилась почти вдвое, в технике потери были еще больше.

* * *

Часам к шести утра все шифровки в Москву были переданы. Получив квитанцию, я решил отдохнуть. Рядом с аппаратной была небольшая комната, где, видимо, раньше отдыхал сменный техник. Здесь стояла видавшая виды тахта, на стене висела черная тарелка репродуктора.

Я повалился на тахту, но заснуть так и не пришлось. В репродукторе что-то хрипло забулькало, потом раздался четкий и спокойный голос. Диктор сообщил, что через несколько минут выступит Председатель Совета Народных Комиссаров Иосиф Виссарионович Сталин. Сон сняло как рукой. Усталости как не бывало.

В те дни я не раз задавал себе один и тот же вопрос: «Почему не выступил Сталин? Когда выступит Сталин?» Мне казалось: стоит выступить Сталину — и свершится чудо, все станет иначе, все образуется, ход войны резко изменится в нашу пользу.

И вот прозвучали первые слова:

«Товарищи! Граждане!

Братья и сестры!

Бойцы нашей армии и флота!

К вам обращаюсь я, друзья мои!..»

Я был так взволнован, что плохо разбирал сказанное, просто слушал голос Сталина. Но когда он призвал уничтожать мосты, дороги, склады, поджигать леса, смысл обращения стал постепенно проясняться. «Значит, война не на месяц, значит, война будет долгой…»

Выступление по радио давно закончилось. А я все сидел на тахте, набивал папиросами кожаный портсигар и никак не мог прийти в себя. А за окном нарастал гул, потом что-то засвистело…

И вдруг рвануло тугим горячим воздухом, раздался близкий звон стекла, меня сорвало с тахты, бросило к двери. Распарывая штукатурку, захрустели стены. Комнату заволокло пылью. Я зачем-то пошел к окну, — наверное, на свет. Под ногами сухо хрустнула тарелка репродуктора.

За десять дней войны мы видели всякое, но вот попасть под массированный налет авиации в городских условиях пришлось впервые. А это страшная штука…

Там, в поле, можно спрятаться в воронку, в яму, в щель, наконец, прижаться к земле — она надежная, хотя тоже порой содрогается от взрывов. Здесь же, в помещении, все ходило ходуном, грозило рухнуть и намертво тебя завалить. Твердый пол, толстые стены, прочный потолок из союзников превратились в противников. Оставалось одно — ждать. Здесь полностью властвовал над человеком случай.

Волна за волной шли на город бомбардировщики, дружно входили в пике, начинался дикий вой. Казалось, что визжат и самолеты, и бомбы, и дома, и даже земля. Потом все кругом начинало ахать.

Я побежал в аппаратную — там все изуродовано. Телеграфист сидит за столом, уткнувшись головой в руки. Подхожу ближе. Дышит. На полу валяются скатка и фляжка. Вливаю ему в рот несколько глотков. Он постепенно приходит в себя, смотрит на свой рабочий стол. Аппаратура разбита, провода порваны. Восстановить невозможно.

На город снова бросаются вражеские самолеты. Мы забираем свое оружие и спускаемся по лестнице в подвал.

После бомбежки быстро вернулись на телеграф. Обошли все пять этажей. Все кругом исковеркано, полопались даже кабели. Делать нам здесь было больше нечего. Вышли с телеграфистом на улицу и побрели к зданию телефонной станции: там оставались наши товарищи, а мы ничего не знали об их судьбе. Кругом все разрушено, кое-где дымят пожары. Здание ЦТС уцелело, невредимыми оказались и наши товарищи. Коммунисту Д. М. Васильеву удавалось еще поддерживать связь со штабом армии и с некоторыми населенными пунктами, в которых оставались наши войска.

Воздушные налеты повторялись через каждые двадцать — тридцать минут. Казалось, им не будет конца. Нервы напряглись до предела. На ЦТС стало невозможно работать: из окон вышибло стекла, сорвало с петель двери. Постепенно выходила из строя аппаратура.