Немецкая карта

Генерал Ульрих Хантель был, без сомнения, военным лидером и образцом для подражания. Надежный и верный, добросовестный и скромный — как и положено уроженцу Восточной Пруссии. В области дисциплины он научил меня тому, что я не успел усвоить раньше. Наблюдая за распределением поручений, уже через пару месяцев я убедился в том, что пользуюсь неким особым расположением по сравнению с сослуживцами. Сложные задачи он поручал мне, а не «этим министерским крысам», и радовался хорошим результатам работы.

Сегодня я, к сожалению, должен признать, что в пределах своей компетенции не проявлял ни особого рвения, ни даже усердия. Я делал ровно то, что было приказано, и не особенно беспокоился, если какие–то дела слишком долго залеживались на моем столе. К моему удивлению, многие документы, снабженные изначально грифом «срочно», пролежав пару месяцев в моем сейфе, могли спокойно отправляться в архив без всякого ущерба для дела. Составление картотек личного состава какой–нибудь роты или батальона тоже не особенно меня вдохновляло. Но служебные обязанности требовали выполнения и такой работы. Гораздо интереснее были отчеты о состоянии дел в сухопутных силах. Отдельные рапорты сводились здесь в единый вердикт, например, «к обороне условно готовы». Эта формулировка в свое время помогла журналу «Шпигель» заметно поднять тираж, но при этом доставила неприятности моему будущему другу Конраду («Конни») Алерсу. Отчеты состояли из моих пассажей. Я мог излагать свои соображения так, как это делают журналисты. Меня радовала возможность писать. Это было намного интереснее, чем, например, размышлять о том, можно ли в мирное время снять два поста по маршруту следования поезда или нет.

Моя работа в 3–м подотделе, честно признаться, не требовала великих профессиональных свершений. С начальством у меня проблем не было, да и не могло быть, ведь и по рождению, и по духу я был представителем Восточной Пруссии. И мой земляк генерал Хантель был доволен моей работой.

Каждый день ровно в полдень сотрудники подотдела вместе с шефом шли на обед. Хантель любил военный порядок во всем. Во время еды служебные разговоры не прерывались, но допускались и замечания на отвлеченные темы. Шутки тоже приветствовались — в том числе и с политической подоплекой. В те времена офицер бундесвера в кругу сослуживцев мог говорить открыто. Это продолжалось недолго — по мере политизации офицерского корпуса изменилась и общая атмосфера в армии.

Хотя германский вермахт и присягал на верность Адольфу Гитлеру, но в своей массе за редким исключением был абсолютно аполитичен вплоть до своего печального конца. 20  июля 1944  г. произошло нечто из ряда вон выходящее. Это был политический поступок, пусть в какой–то степени и ставший следствием военного анализа ситуации. Конечно, заговорщики под руководством фельдмаршала фон Вицлебена и полковника графа Штауффенберга осознавали, что надвигается военная катастрофа. Но их решение убить тирана было, без сомнения, политически мотивировано.

Находясь однажды в Штраусберге под Берлином в рамках одного из рабочих заседаний Общества за единую Германию (оно, как и остальные 72 заседания, проходило при поддержке Федерального управления политического образования), я возложил цветы к месту расстрела Штауффенберга и его товарищей. Во время этой церемонии слева от меня стоял отставной генерал–майор Петер Штойрих, представитель бывшей Национальной народной армии ГДР. Вместе мы поклонились жертвам событий 20  июля 1944  г. И это был не красивый жест, а знак нашего уважения.

Я протянул генералу руку, он крепко ее пожал. Это напомнило мне момент, когда я с другим участником заседания из Восточного Берлина выходил из базилики Четырнадцати святых в Верхней Франконии. Солнце клонилось к закату, когда друг из бывшего Восточного Берлина вдруг схватил мою руку и произнес: «Господин генерал, сегодня здесь с вами я обрел свою Германию».

Когда в 1955  г. формировался бундесвер, многие хотели начать с того места, где все оборвалось в сорок пятом. Опираясь на свой военный опыт, они хотели ввести новые формы подготовки, рисовали образ современного солдата в условиях демократии, но по духу армия должна была оставаться в основном вне политики. Полностью воплотить все это в жизнь, конечно, не удалось — хотя бы потому, что новый немецкий солдат не пользовался одинаковым уважением со стороны всех политических партий.

Некоторые из них, скорее, питали к нему ненависть и презрение. Держать армию подальше от политики не представлялось возможным. Каждый политик должен был ясно определиться, выступает ли он за или против нового немецкого солдата. В то же время каждому солдату приходилось делать выбор в пользу той или иной политической партии. Большинству военных это было не по душе, гораздо симпатичнее для них была старая модель рейхсвера.