Немецкая осень

Либеральный адвокат и его друг, автор приключенческих романов, нацистами никогда не были. До 1933 года адвокат был членом либеральной партии, а писатель — одним из тех нечасто встречающихся успешных авторов, которые при Гитлере предпочитали не писать, а проедать имеющиеся гонорары. Мы пьем чай без сахара и едим торт — на деле оказы­вается, что под тонким слоем искусственных сливок скрывается обычный немецкий кризисный хлеб плохого качества, — и адвокат, производящий впечатление убеленного сединами мизантропа, вдруг заговаривает c отчая­нием и разочарованием, что довольно редко встречается в Германии, где царят горечь и равнодушие, а в обычных странах чаще всего является уделом истеричной молодежи. Складывается ощущение, что чертой немецкой послевоенной благовоспитанности в определенных либеральных кругах стали рассказы господ среднего возраста о том, как они на протяжении двенадцати лет были одной ногой в концлагере, и этот обычай поддерживается даже в кругах ярых нацистов, еще не подверг­нувшихся денацификации. Причем гораздо чаще слова эти произносятся с фальшивым пафосом, а не с искренней пылкостью, но этот хрупкий с виду пораженец, склоняющийся над чашкой из не менее хрупкого мейсенского фарфора, — мастер своего дела.

— Мы встречали англичан как освободителей, но лучше бы им об этом не знать. Мы были готовы на все не ради того, чтобы поставить Германию на ноги, а для того, чтобы дать жизнь новой демократии, но нам не дали этого сделать. Теперь мы разочаровались в англичанах, потому что есть все основания полагать, что они саботируют восстановление, и им вообще все равно, что здесь происходит, потому что они сильнее, чем мы.

«Мы». Кто — «мы»? Либеральная партия, довольно малочисленная на севере Германии, но пользующаяся хорошей репутацией благодаря сильной антинацистской позиции, а на юге Германии — большая и подозрительная, провозглашающая «либеральное мышление, социальные действия и немецкое мироощуще­ние»? Или это совсем другое «мы»? «Мы» может означать ту часть немецкого интеллектуального среднего класса, которая в душе была против нацизма, но ничуть от него не пострадала, да и не стремилась к таким страданиям, не пыталась оказывать сопротивление, а теперь испытывает своего рода jalousie de metier [2] к уза­коненным антифашистам, подвергавшимся политическим гонениям. Когда совесть одновременно и чиста и не чиста, это не способствует ни идеологической, ни психологической ясности. Разочарование и осознанный отказ от иллюзий, несомненно, являются самым простым выходом, когда перед человеком встает такая дилемма.

Писатель устроен более гибко и весело рассказывает, что программы разных партий настолько мутно сформулированы, что люди иногда приходят на предвыборную встречу и только на выходе понимают, что попали к социал-демократам, а не к христианским демократам или к либеральным, а не к консер­вативным демократам. Сам он иллюстрирует идеологическую путаницу удачно и с юмором. Утверждает, что родился антинацистом, но все равно голосовал за ХДС — партию, которая называет себя христианской и, по слухам, собрала под своим крестом практически всех бывших нацистов — чтобы избежать плановой экономики и финансовых потерь. Для успо­коения совести он уговорил сестру, которая придерживается консервативных убеждений, но не имеет денег, проголосовать вместо него за социал-демократов.

В нем крепко засела привычка писать опти­мистичные романы, хотя последняя его книга вышла пятнадцать лет назад. Он клянется всем святым, что нацистами в Германии было не более одного процента от «качественного» населения, после чего адвокат сухо сокрушает­ся, что «качество» в Германии нынче редкость. Обвиняет он в этом тем не менее англичан, потому что из-за их намеренной политики взятия измором люди деморализованы в не меньшей степени, чем при нацистах, что из-за этого «плохие люди стали еще хуже, а хорошие — засомневались», и теперь их можно взять под белы ручки и заманить в любую подозрительную партию, стоит той пообещать решить внешние проблемы.