Немецкая осень

От Принцрегентен-штрассе за несколько минут можно дойти до площади Кёнигсплац — пустыни, спроектированной архитекторами нацизма и яснее всего раскрывающей безвкусицу, никчемность и конструктивный садизм нацистских идеалов. Сюда попадают через узкие своды разбитой триумфальной арки или через проход между двумя мраморны­-ми памятниками шестнадцати мюнхенским мученикам [22]. В каждом из этих захоронений находилось по восемь цинковых гробов, пока американцы не вошли в город и не увезли гробы в неизвестном направлении. Над могилами — два леденящих кровь огромных дворца, типичные образцы архитектуры гитлеровской эпохи, похожие на мавзолеи памятники, но не чему-то умершему, а смерти как таковой. В одном из этих мавзолеев в 1938 году было подписано Мюнхенское соглашение. В то время триумфальная арка была еще цела, и, закрыв глаза, можно легко представить себе, как кавалькада машин, везущая тех, кто подпишет этот договор, въезжает в арку, змеей выползает на площадь, приближается к монументальным усыпальницам, в которых на данный момент погребена судьба мира, и этим холодным утром в конце ноября происходит нечто, что на час или два позволяет мертвым восстать из могил.

Неподалеку от триумфальной арки собира­ется оркестр. Лучи холодного солнца блестят на инструментах, из ртов трубачей вырывается пар. Когда идешь по этой бесконечной площади с ее огромными гранитными блоками, создается странное ощущение, как будто находишься внутри дома, в огромной прихожей запертого замка, в котором некоторые мечтают жить, а тяжелые американские грузо­вики, быстро проносящиеся мимо по белым полосам под арками, кажутся в этой обстановке фальшивыми и ненастоящими. Несколько сотен дрожащих от холода людей собрались послушать оркестр, там же стоит американская журналистка в униформе — одно из тех редких существ, которые, кажется, родились с фотоаппаратом в руках, позади оркестра стоят два грузовика с заглушенными двигателями и открытыми кузовами, создавая таким образом импровизированную трибуну для журналистов и выступающих. Постепенно народу собирается все больше, и к десяти часам на площади в ожидании стоит уже около десяти тысяч человек.

Музыканты играют потрескивающий на холоде марш, натачивают карандаши мюнхен­ские журналисты, представители этих удивительно смелых газет, в редакциях которых обычно нет даже телефонов и пишущих машинок, да и редакций, впрочем, тоже нет, но журналисты все равно каким-то загадочным образом умудряются делать свою работу, печатать в подвалах, где в дождь надо ходить в резиновых сапогах, потому что воды набира­ется по щиколотку, эти комичные газеты, которые по желанию американцев теперь должны «быть выше партийных разногласий», что на практике означает следующее: множество среднестатистических немцев в понедельник прочтут в газете социал-демократическую передовицу, которая требует отнестись с особым подозрением к христианским социалистам, в среду та же газета опубликует воззвание лидера христианских социалистов, где читателей призовут опасаться социал-демократов, а в пятницу передовица той же газеты будет отдана коммунистам, которые упрямо будут предостерегать граждан и от социал-демократов, и от христианских социалистов.

Итак, журналисты точат свои карандаши, в громкоговорителях кого-то приветствуют, шум стихает, музыканты умолкают. Какой-то мужчина снимает пальто и идет к трибуне. Становится еще тише, воцаряется мертвая тишина, похожая на затишье перед выстрелом из револьвера, холодный воздух над Кёнигсплац звенит от напряжения. К громкоговорителю подходит доктор Курт Шумахер, глава Немецкой социал-демократической партии.

Когда он начинает говорить, волшебство тут же пропадает. Сразу становится ясно, зачем он снял пальто. Доктор Шумахер из тех ораторов, которые умеют говорить в одном костюме даже при десяти градусах ниже нуля. В кабаре «Кестен» на улице Шау-бюде висит карикатура на Шумахера: этакий новый фюрер, размахивающий руками и орущий, впав в истерику, достойную своего предшественни­ка. В карикатуру вкралась ошибка, потому что у нового фюрера две руки, в то время как у доктора Шумахера только одна, хотя владеет он ею потрясающе. К тому же доктор Шумахер вовсе не кричит. Он производит впечатление скорее сдержанной страстностью, упрямством, абсолютным отсутствием сентиментальности в голосе (что позволяет ему произносить сантименты так, что они звучат как горькая правда), озлобленностью, которую так легко перепутать с надежностью и которая временами позволяет ему говорить полуправду, преподносимую как истина в последней инстанции.

Даже оппоненты отдают должное доктору Шумахеру: он, несомненно, обладает достойной уважения дерзостью, но все же некоторым образом иллюстрирует тезис о том, что трагедия немецкого политика состоит именно в таланте оратора. Создается впечатление, что доктора Шумахера соблазняет его собственная аудитория, что дерзкие формулировки, которыми изобилует его речь, скорее результат взаимодействия его настроения с настроением аудитории, чем плод его личного обдуманного политического опыта.