Немецкая осень

Поезд наконец трогается, вагоны нервно дергаются, и сам факт, что мы наконец отправляемся, радует спину, руки и живот — весь шуруп тела. Мы медленно проезжаем пострадавший от бомбежек мост, который кое-как восстановили совсем недавно, через полтора года мирной жизни. Это не пропагандистский мост, на открытии которых, как показывают немецкие тележурналы, всегда присутствуют представитель военного правительства, бургомистр и ножницы, которые разрезают ленточку и тем самым, как говорят бургомистры, приводят к росту взаимопонимания между Германией и союзниками. Злые языки поговаривают, что показывают всегда один и тот же мост и одни и те же ножницы. Меняются только лица бургомистров.

Удаляющиеся огни города еще освещают купе и Герхарда, который лучше меня умеет брать штурмом немецкие поезда и потому давно сидит у окна. Огни освещают усталые посе­ревшие лица: изможденные матери семейств едут в деревню на охоту за картошкой, едущие из Лиона пленные в шинелях говорят, что ко­гда пять лет ждешь возвращения до­мой, подождать еще несколько часов совсем не трудно. Еще здесь много людей без определенного рода занятий: одни торгуют на черном рынке, другие просто ездят из одного города в другой, и вообще непонятно, как и на что они живут.

Мы едем дальше сквозь густую темноту — потные, злые, пока недостаточно вымотанные, чтобы перестать раздражаться. Но тут в темно­те происходит нечто крайне редкое. В Германии есть специальные аварийные фонари: чтобы они работали, надо все время нажимать снизу на кнопку, тогда появляется желтый мигаю­щий луч, фонарик жужжит, как шмель, и не­охотно испускает свет. Внезапно в темноте на одной из полок начинает жужжать такой фонарик, все смотрят туда и видят, что фонарик светит на ладонь — на руку молодой девуш­-ки, в которой лежит яблоко. Большое зеленое сочное яблоко, одно из самых больших яблок в Германии. В купе воцаряется мертвая тишина, и все из-за яблока, ведь в Германии с яблоками плохо. Яблоко лежит на ладони и ничего не может с этим поделать, фонарик гаснет, за темнотой приходит бесконечная тишина, а потом раздается четкий хрусткий звук — девушка надкусывает яблоко. Снова жужжит фонарик, и снова появляется четко освещенное яблоко в руке. Свет падает на откушенную часть, и от этой картины сразу возникает чувство голода. Меня охватывает ужас, который не заканчивается до тех пор, пока не закончится это большое яблоко и эта бесконечная тишина. Девушка с хорошими зубами на глазах у всего купе светит фонариком на яблоко каждый раз после того, как откусывает очередной кусок — возможно, чтобы констатировать тот факт, что материя преходяща.

Яблоко еще не закончилось, а нас уже охва­тила апатия. Мы виснем друг на друге словно мертвецы, прислоняемся к незнакомым плечам и погружаемся в полудрему в духоте, пропахшей потом и испорченным воздухом. Трое военнопленных боятся уснуть и пропустить пересадку, поэтому все время тихо и с неестественным возбуждением говорят о торте — большом потрясающем французском торте, который один из них ел в Париже во время оккупации. Он пытается вспомнить этот торт во всех подробностях, толщину слоя сливок, чем были пропитаны коржи — коньяком или араком, чем он его ел — ложкой, вилкой или и тем и другим.

К концу ночи поезд останавливается на большом, пустом, ярко освещенном вокзале. Не слышно ни звука, не видно ни единого человека. Мы словно въехали в чей-то сон. Но внезапно здание вокзала наполняется раскатистыми звуками — из громкоговорителей начинают разноситься указания. Passkontrolle. Gepäckkontrolle [37]. Все пассажиры вместе с бага­жом должны покинуть поезд. После минутного ожидания на перроне в Айхенберге — на пограничной станции между немецкой Англией и немецкой Америкой — приходят несколько рослых американских солдат. Они жуют жева­тельную резинку, проходят через ряды людей, пиная сумки, и проверяют Ausweise [38]. Герхард нервничает, он кое-что поменял в паспорте и написал, что он — крестьянин, а не механик, чтобы обмануть русских, но проверка проходит гладко.

До самого Ганновера мы стоим с ним у окна и разговариваем о его жизни. Он говорит, что рад тому, что война закончилась так, как закончилась, теперь ему не нужно маршировать с гитлерюгендом по воскресеньям, но все же говорит, что в армии было prima, ganz prima [39]. Он служил механиком на аэродроме в Голландии и утверждает, что никогда не забудет это время. Но теперь он хочет уехать, «молодым в Германии делать нечего».