Немецкая осень

Пребывают ли люди в унынии? Конечно пребывают, но что толку? По вечерам мы сидим у печи и говорим о том, что произошло и продолжает происходить в стране. Вот коммунист, он провел в Бухенвальде девять лет, и эти годы навсегда отпечатались морщинами на лбу, вокруг рта и глаз. Он скорбит по несостоявшейся революции, по жесткому потрясению, огонь которого должен был очистить Германию и напрочь выжечь все нацистские отбросы, которые теперь расцветают и делают Германию еще более недовольной, несчастной и усталой. Он считает, что в апреле 1945 года были все условия для кратковременного, но мощного бунта. Так почему же ничего не вышло? Потому что победившие капиталистические западные страны не хотели антинацистской революции. Армии победителей изолировали революционные группировки в Германии, вместо того чтобы окружить Германию защитным кольцом из пушек и дать немцам возможность самим покончить с тем, что им было ненавистно. Революционные массы в концлагерях никто не отправил домой сразу, их высылали небольшими безопасными группами, солдат освобождали очень маленькими группами, а отряды сопротивления в городах часто подвергались жесткой денацификации еще до конца войны, союзники отбирали у них оружие, а взамен давали Spruchkammern, благодаря чему прокуроры-нацисты покупают хутора, а противостоявшие нацизму рабочие умирают с голоду.

Эта теория, которой придерживаются не только коммунисты, очень распространена и добавляет интересный нюанс к тезису коммунистов о том, что между немецкими рабочими партиями царит единство. Предпосылки такого единства на почве неприятия нацизма в дни краха, несомненно, имелись, однако Народный фронт, о котором многие мечтали и который во многих местах действительно поднялся, продержался недолго. Либеральные элементы отказывались сотрудничать с рабочими, между социал-демократами и коммунистами возник раскол. Коммунисты, которые при любом удобном случае по понятным тактическим причинам подчеркивают, что они именно немецкая партия, хотя военнопленные, возвращающиеся из СССР, считают их антирусскими пропагандистами (правда, воен­нопленные исхудали донельзя), уверены, что именно это и привело к краху Германии. Одна­ко есть много немецких антинацистов, желавших совсем другого исхода, — это люди, кото­рые отказываются от единства без свободы, предлагаемого им коммунистами, и сожале­-ют, что антинацистские настроения весной 1945 года не привели ни к чему, кроме партийного раскола и бессилия перед реакцией, в конце концов одержавшей верх. Теплившая­ся долгих двенадцать лет мечта о революции умерла, и Weimarmännen [30] родились заново.

Вот почему люди пребывают в унынии — они лишились последних иллюзий и надежд. В унынии из-за того, что у всех такие разные бутерброды, и еще из-за множества других, совершенно несущественных, но жизненно важных мелочей. Какое-то время мы стоим у дома в сумерках и смотрим на проступающий из тумана ястребиный профиль замка Франкенштейн. Мы стоим и смотрим на лес, через который я накануне пришел сюда, и один из товарищей говорит, что даже лес далеко не так невинен, как выглядит. В апреле 1945 года там повесили непокорных мальчишек, которые сбежали из фольксштурма домой к маме. Гансик «с пухлыми щечками» уже доел свой бутерброд и играет под дубом с худой пятилетней девочкой. Прокурор, заделавшийся фермером, везет последний на сегодня воз дров из своего леса. Даже приветственно подни­мает вверх кнут. О, американская ирония! — юрист-нацист рубит дрова в лесу, где два года назад нацисты вешали детей. А высоко над нашими дубами, почти вровень с замком Франкенштейн, тишину сумерек разрывают громкие резкие выстрелы. Победители-американцы стоят в горах над лесом повешенных и стреляют кабанов.

Обратный до Гамбурга

— Америка.

— Bitte? [31]

— Америка!

— Америка?

— Jawohl [32].

Сомнений быть не может. Мальчик действительно собрался в Америку, и с этим ничего не поделаешь. Можно разве что покачать головой и беспомощно уставиться на стальные облака сквозь полуразрушенный потолок высоко над нами в темноте. Но мальчик, который хочет, чтобы я забрал его в Америку, быстро склоняется над моим американским чемоданчиком и жадно гладит его бока.

— Ты работаешь на die Amis [33]!

— Нет.

— Doch! [34]