Немецкая трагедия. Повесть о К. Либкнехте

Они рассмотрели и мрачные и обнадеживающие стороны положения, сложившегося для военной касты.

Был поздний час. Время подходило больше для спокойной беседы двух высших начальников, чем для деловых переговоров. Но тут дежурный адъютант почтительно доложил, что его превосходительство генерала Тренера вызывает Берлин.

Получив молчаливое разрешение поговорить по телефону в присутствии Гинденбурга, Гренер произнес холодно в трубку:

— Да?

Чуть позже он посмотрел на шефа и кивнул: словно именно такой поворот дел оба предвидели.

Разговор был обстоятельный и какой-то смутный. Несомненно, оба собеседника хорошо понимали, в чем его суть, но при этом несколько затушевывали ее.

Гинденбург не сводил глаз с помощника. Шевельнулась было мысль, что, затягивая разговор, тот допускает невежливость; но, видно, этого требовали обстоятельства.

Наконец Гренер опустил трубку.

— Прошу простить меня, ваше сиятельство, по это как раз иллюстрация к тому, о чем мы беседовали.

— Я так и подумал… Один из них?

— Самый главный.

— Эберт?

— Да. И хорошо, что инициативу проявил именно он. Такой шаг нового канцлера заслуживал обсуждения.

— Чем вы объясняете звонок в столь поздний час?

— Им нужна сила, на которую можно было бы опереться.

— А не повернут ли эти господа потом влево?

— Я уже имел честь докладывать вам о своем впечатлении. Господа эти не орлы, способные летать высоко, — скорее, петухи, перелетающие с насеста на насест. Наш насест им крайне необходим в настоящее время.

Сравнение не вызвало улыбки на лице Гинденбурга, слишком давила ответственность, которая легла на него.

— Надо будет присмотреться к ним ближе.

— В борьбе за Германию они серьезный козырь, ваше сиятельство, я в этом убежден… А господин Эберт будет звонить мне и в следующие вечера. Прямая связь не нарушена, и мы договорились с ним: он будет пользоваться ею.

XV

В тот же вечер, девятого ноября, только несколькими часами раньше, из бреславльской тюрьмы была выпущена Роза Люксембург. Толпа осадила ворота и угрожала все разнести, если политические заключенные не будут освобождены. Ни протесты Розы, ни телеграммы канцлеру не сумели сделать того, что сделал восставший народ.

Стоило ей шагнуть за ворота тюрьмы, как ее подхватили десятки рук. Люди кричали, обнимали ее и понесли через весь город.

На Домской площади шел массовый митинг, и Роза Люксембург, измученная, исхудавшая, с волосами, которые в тюрьме совсем поседели, ощутила эту совершенно новую атмосферу. Маленькая ее фигура появилась над толпой, и затихшая площадь услышала слова, обращенные к народу Германии.

Бессилие и изможденность были забыты, женщина-трибун снова властвовала над толпой, увлекая пламенем своей мысли.

Сознавать, что силы не иссякли в неволе и порывы не ослабели, было упоительно. Это чувство воодушевило Розу и сделало ее речь еще более вдохновенной.

— Не считайте, дорогие братья и сестры, что в ваши руки вложено теперь все. Революция приносит не только свободу, но и неслыханные испытания — стойкости, мужества, верности идеалам. Вас ожидают серьезные испытания, но вы, я уверена, окажетесь на высоте. Мгновения, подобные этим, повторяются в истории нечасто, и нужно суметь овладеть ими.

Все продуманное ею в заточении ожило с новой силой. Свою полную драматизма речь она закончила с необыкновенным подъемом. Без сомнения, пришел тот самый час, во имя которого Роза боролась долгие годы.

Ночной поезд должен был доставить ее в Берлин. Ее уговаривали остаться, хотя все понимали, что место ее там, где происходят события решающей важности.

В поезде она с трудом нашла место. Все было переполнено — солдаты, простолюдины, женщины, — страна как будто сдвинулась с места, и дух беспокойства погнал людей в неведомые дали.

Но в одном купе потеснились, и Роза села. Не успела она прислониться к спинке сиденья, как силы покинули ее. Она свесила голову и задремала.

На следующий день в помещении, где обосновалась редакция новой газеты «Роте фане», встретились друзья, которых тюрьма и преследования разъединили на долгое время. В просторном, богато обставленном помещении все было непривычно. Всего лишь вчера им завладели спартаковцы, изгнав прежних хозяев — издателей буржуазной «Локальанцайгер». Теперь ходили из комнаты в комнату и не столько удивлялись — в Берлине много было для этого поводов, — сколько выражали удовлетворение. Крепкое рукопожатие или рука, положенная на плечо товарищу, радовали; но и теплый дружеский взгляд, улыбка — все прорывалось как бы мимоходом. До излияний ли было сейчас!

Но как было не заключить в объятия Розу, как было не сказать, подавив щемление в груди, что в общем-то ничего, она выглядит молодцом!

— Во всяком случае, силы у меня есть, в работу я уже включилась, — заявила она.

Говорить надо было о другом, но говорить деликатно! Готские решения, соединившие «Спартака» с независимыми, не помогли ему, хотя на это как раз рассчитывали Роза и Лео Иогихес. Легальность, за которую в пору преследований цеплялись, пришла сегодня сама собой, а груз гаазовцев, их двуличие и оглядка, тяжело висел на «Спартаке».