Немецкая трагедия. Повесть о К. Либкнехте

— Кое-что получается. Журнал удастся, кажется, напечатать. Но материалы, где материалы?

— У меня две статьи Розы…

— Ого, даже две?!

— Вторая будет подписана псевдонимом Мортимер.

— Так… А Карл прислал что-нибудь?

— Пока нет. Сделаем все возможное, чтобы получить от него.

— Время не терпит: нельзя упускать благоприятного случая.

— А типография? Удалось договориться?

Они пробовали было связаться со Штутгартом, городом книжников, но Цеткии дала оттуда знать, что власти шарят повсюду и вряд ли там что удастся. Попробовали и в других местах.

— Типографию я найду, — сказал Иогихес твердо. — Надо, чтобы весь материал был собран. Название для журнала придумано?

— Мы с Розой думали. «Интернационал» подойдет?

— Это удачно, мне нравится. Боюсь только, что, пока будем ждать статью от Карла, сорвется с печатанием.

Иогихес был моложе Меринга лет на двадцать, но тот в каком-то смысле принимал его руководство, признавал в нем твердую волю организатора.

— Есть еще статьи Клары, Кете Дункер… Да и я напишу, разумеется, — сказал Меринг.

Так появился на свет журнал с немыслимо вызывающим названием — «Интернационал» — в стране с осадным положением и разрушенными международными связями.

От Либкнехта материал так и не удалось получить. Наиболее значительными и важными в нем оказались статьи Люксембург и Меринга. Они заключали в себе не только полный идейный разрыв с правой социал-демократией, но и разгром центриста Каутского. Каутский был назван Розой вождем «болота», который готов прибегнуть к любым софизмам, только бы оправдать войну и предательство социал-демократов. В статье же, подписанной Мортимером, Роза Люксембург с бичующей едкостью изобличала попытки Каутского «усовершенствовать» империализм. Она сравнивала их с наивным намерением обрезать когти у тигра и после этого доказывать ему, будто в его же интересах начать питаться овощами и медом. Меринг вскрыл жалкие увертки правых социал-демократов, которые измену решениям и духу Штутгартского и Базельского конгрессов пытаются оправдать ссылками на позицию Маркса и Энгельса в оценке войн прошлого века.

Выход «Интернационала» весной пятнадцатого года явился крупнейшим событием в революционном подполье Германии. Ускользнуть от внимания властей он не мог. Как только журнал отпечатали в Дюссельдорфе, за ним началась охота, экземпляры немедленно изымались. Продолжить издание так и не удалось.

Но дело было сделано. В «Интернационале» прозвучала неумолимая правда о происходящем, та правда, какая была возможна на исходе первого года войны.

IX

Первого мая в Вогезах, на Западном фронте, на одной из вышек, уцелевших в зоне военных действий, взвился дразнящий красный флаг. Произошло это не в том батальоне, где служил Либкнехт. Установить, кто это сделал, так и не удалось. Но от опасного солдата все равно решили избавиться.

На Западном фронте шли тяжелые бои, и дух войск подвергался опасному испытанию. А тут еще Либкнехт! На востоке дела обстояли лучше, наступление вели немцы. Надо было переправить его туда.

Прощаться с Либкнехтом собралось множество народа. На дорогу притащили уйму продуктов.

— Да что вы, товарищи, куда мне так много! — говорил он. — Я же не довезу. Сейчас все по-братски разделим.

— Бери, бери, еще неизвестно, что тебя ожидает. А тут остаются друзья, запомни.

Они долго жали ему руку; хотелось, чтобы час расставания сохранился в его памяти крепко.

Ротный, сержанты стояли в стороне и неприязненно наблюдали, как провожают смутьяна. Лучше переждать, чем вмешиваться, рискуя навлечь на себя открытое недовольство. Они были рады, что освобождаются наконец от опасного человека, и предпочли быть снисходительными. Потом ротный подозвал его и хмуро сказал:

— Так вот, получите свои документы, Либкнехт. Поедете с сопровождающими.

— Это для какой еще цели?

— И вам будет спокойнее, и нам.

— Какое же беспокойство, если я больше за вами не числюсь?

— Мало ли что вам вздумается в пути!

Возле казармы стояла плотная толпа провожающих. Ротный приказал всем разойтись, а они не расходились. Либкнехт махал им рукой на прощание.

Наконец повозка двинулась. Сопровождающие уселись, один чуть не отдавил Либкнехту ногу.

— Ну, кончился этот спектакль, — заметил он пренебрежительно. — Как только не надоест людям заниматься такой ерундой! Родственник ты им, что ли? Что за проводы!

По их понятиям выходило, что кто не свой, тот чужой. Война подтачивала этот собственнический мир пока еще медленно. Вступать в разговор Либкнехту не хотелось.

— Ладно, не будем ссориться, — миролюбиво сказал он. — Жара какая, расстегнуть, что ли, воротник. — И, обнажив шею, подставил ее ветерку.

Ветерок был слабый, едва ощутимый.

Слушая рассуждения солдат, Либкнехт подумал, что с рабочими чувствует себя легко, а вот когда сталкивается с косностью крестьянина, испытывает какой-то гнет.

Отчего? Оттого ли, что собственничество ему чуждо? Тогда тем более надо смелее вступать в спор, выпускать хотя бы по капелькам гной, накопившийся у него в крови.

Это было очень важно. Его отношение к крестьянству еще не ясно, сказал он себе.