Немецкий брульон

На беларуськой стороне спросили номер машины и пожурили за невнимательность. Поинтересовались, почему, мол, за утерей явился не сам хозяин.

– Он за рулём, – А у них (у гонцов) прав нет. (Враньё. От папы слегка попахивало). Выехать из колонны невозможно. Папа их сам попросил. По–другому не получилось.

– Понимаем.

– А это его сын, – показал Егорыч на Малёху. – Малёха, покажи паспорт! Да вы же помните. Вы же сами нас шмо… проверяли, – ласково объяснял Егорыч.

Нестандартное поведение малого стада ослов во главе с бараном расстроило щепетильных пограничников: их за кого тут держат? В балаган превратили границу.

Поскулив и прорентгенив для порядка лица жертв… обоюдной, между прочим, халатности, белорусы паспорт вернули.

***

На другой границе толстая польская мадама – толмачиха на русский, докрутила причёску.

Нахлобучила на неё кепку.

Похлопала по опухлым бёдрам, посмеиваясь: таких взрослых растяп она в жизни не видела.

Кроме того, как же так, как жаль! – растяпы не знали её распрекрасного польского.

– Конечно, её польский – он лучший в мире. Это только для неучей он шипит, пукает и бжикает… – думает Егорыч.

– От вас столько хлопот, – выговаривала дама, – нам за дополнительные хлопоты гонораров не дают.

Грязные намёки с клянчем бухгалтер экспедиции Егорыч пропустил между ушей, на некоторое время сделавшись словонепробиваемым.

«Мировой уговор платной формы» у него сметой не предусмотрен!

– Как же вы дальше будете покорять Европу… при таком–то безалабере? – взывала дама к рассудку. – Мы вас битый час ждём. Нам соседи позвонили и на вас пожаловались.

– Ух ты!

– Объявляли в репродуктор. С обоих сторон. Не слышали что ли своих фамилий? Я и то помню: Клинов. Оглохли или как?

– Мы не понимаем по–польски, – сказал Егорыч. – И белорусский не знаем. Потерю обнаружили… да. Спохватились. Недавно. И сразу же забегали, ей богу.

– Когда стояли в середине моста, – уточнил Малёха.

– А очередь–то у вас ой–ёй–ёй – сами изволите видеть, – сказал Егорыч, – как за колбасой… в Елисеевском.

– Ай–ай, как остроумно, – съехидничала чиновница, и тут же: «А я–то в Елисеевском не была. И в Москве–то один раз. И что, хороший магазин?»

– И я не был, – встрял Малёха.

(И хорошо. А то бы расстроился: Елисеевский это, дорогой коллега, не Макдон тебе, там жвачка тебя разорила бы).

– Классный магазин.

– А по–английски вы что, не понимаете разве? Мы и по–английски передавали…

– Надо бы по–грузински, – пошутил Егорыч.

– Тут не слышно ни хрена, – пробурчал Малёха.

Малёха знает (по верхам) и по–возможности употребляет английский.

На родине, снизошедши к соотечественнику, пользует русский разговорный.

Но, чаще всего, по жизни помалкивает.

В тряпочку.

Тем более с пердунами и пьяницами, которых папа взял с собой (вот какого хера!?) в качестве попутчиков.

Курение травки, как применяемое единолично, из списка пороков им исключено, напрочь.

«Травка нужна композиторам для сёрфинга по волнам музыки», – убеждён Малёха на все сто.

Наш Малёха – сочинитель драм–энд–бэйса. Не зная малёхиного будущего наперёд, отнесёмся же к нему, как к композитору, благосклонно37.

– Бибикают и мычат все. Как голодные, – нудит Малёха. Коров в обвинительной речи предусмотрительно опустил.

– Сами–то вы кто, догадываетесь?

– Извините, мы нечаянно, – сказал Малёха.

(– Ещё сказал бы, что мы больше так не будем, – ехидничал Егорыч… позже.)

– Не ссорьтесь. Вините самих себя.

– Мы виним.

– Дальше–то как намерены жить?

– Белорусы больше виноваты! – возмутился Егорыч.

Он за правду. Клинов показывал два заграничных паспорта, а они только один вернули, а он старый и просроченный… А его показывали для доверия… – что часто, мол, ездим. А нормальный паспорт они себе занык… оставили…

– Зачем вот нам… такие пассажи?

– Так–то оно так. Но не знаю, не знаю… – сказала переводчица, – у самих–то где голова?

Вопрос поставлен конкретно. На конкретный вопрос есть конкретный ответ: у большинства самих голова на месте. Виновна самая главная голова. Это замороченная черепушка Ксан Иваныча.

Замороченность его не снимается ни стиморолом, ни антипсихозной конфеткой, засовываемой по утрам в ротовую полость.

Он живёт под страхом гипотетических дорожно–процессуальных неожиданностей, которые, по его мнению, и согласно закону гнусности, должны периодически всплывать самым неминучим образом.

Жуть и ожидание беды раскорякой стоят поперёк генеральского мозга.

«Прилипший к зубу леденец не к добру», – старший Клинов любит подобные глупости. Он – этакий помпончик на шапочке, кружавчик на гульфике, корнишончик с подоконничка, этакий прелестник с тонкой и вспыльчивой архитектоникой. Соответствует професии. Не любит всякую власть. Каждый госслужащий для него мерзавец и потенциальный взяточник. Каждый милиционер – или карьерист, или тупой как пробка, или ни за что в морду норовит.

Перед каждым госшлагбаумом Клинов глотает таблетку – дополнительно к утрешней.

Бим с Егорычем против душевного Ксан Иваныча – черти полосатые, болванчики стоеросовые, поднятые Советами и опущенные Капиталом. Бороться за место под солнцем в новых условиях им в лом.

Крокадайл