Немецкий дух в опасности

Наблюдение за врагами обретает свой смысл в этой взаимосвязи: это уже не какая-то дерзость, а достойная необходимость. Человек полностью предан лишь той идее, за которую он готов сражаться. Мы восприняли и взяли на вооружение мудрую, невозмутимую уверенность Грильпарцера. Но от времени мы все-таки никуда не денемся, есть дела у нас и в миру – «а если мир исполнен бесов!». Разве можем мы отречься от рыцаря-гуманиста Ульриха фон Гуттена с его воинственным кличем «Я посмел!»: только если бесповоротно впадем в отчаянье.

В нынешней ситуации боевой дух – не единственная, конечно, но очень значимая форма инициативы, принадлежащей, как мы уже видели, самому существу гуманизма и его эффективных принципов. Практика и техника новейших политических революций актуализируют аристократический принцип отбора. Большевики и фашисты испытывают своих неофитов, желающих доступа к внутреннему кругу, точно так же как ордена или объединения вольных каменщиков. Гуманизму тоже не стоит добиваться своих сторонников: пусть лучше они его добиваются. Нужно сплочение, а не распространение. От попутчиков и оппортунистов нужно избавляться, от пропаганды и проповеди – воздерживаться. Пусть каждый ищет спасения там, где считает нужным. Гуманизм может – и должен – искать опоры лишь в тех немногих, кто преисполнен к нему любовью.

Любить гуманизм можно только всецело. Вместе с этим я указал бы еще на один аспект, открывшийся, как мне кажется, в обозрении. Если гуманизм и будет жить в наше время, во второй трети XX века, то это будет тотальный гуманизм, и никак иначе: он объединит в себе чувственное и духовное, филологическое и мусическое, философское и художественное, вероисповедальное и политическое. Но даже если времена настанут совсем беспросветные, высшие сословия отрешатся, низшие – озвереют, и новая жизнь не сумеет пробиться к сумраку наших дней, то гуманисты, разобщенные и безымянные, все равно друг друга разыщут и будут работать втайне.

Ведь они хотят быть не декадентствующими эстетами, а первопроходцами новой культуры, вестниками ее нового дня. Они хотят уберечь посвящения отцов и сохранить память о монументах; и вместе с тем – передать все это сынам и внукам как источник силы для нового начала. Vitai lampada tradunt [Они передают светильник жизни].

Послесловие

Завершая эту книгу, я в полной мере осознаю, что та двойная вера – в Германию и в дух, – о которой возвещало предисловие, в размышлениях наших находит лишь фрагментарное выражение; полноценно развить здесь эту тему не представлялось возможным. Позволю себе напоследок, хотя бы на мгновение вновь к ней обратиться.

Крепкая и невозмутимая вера в Германию и в немецкую миссию – вот духовная сила, способная всех нас объединить. Только ни в коем случае эту веру не стоит смешивать с какими-то отдельными экономическими или партийно-политическими программами. Речь идет о признании в любви и клятве верности нашему народу и его земле, и его языку, и его стране. Иначе нам не объединиться, не войти во всенародное содружество. Нам нужно искреннее, спонтанное согласие, а не какое-то продуманное учение. Вера в Германию должна увлекать за собой, а не разделять. В ней нужно жить и не делать из нее интеллектуальную программу.

Вера в дух, с другой стороны, должна превратиться в своего рода учение о духе. Она нуждается в философском изложении. Учение о духе может быть только метафизикой духа. Здесь мы даже на первых подступах не сможем очертить контуры такой метафизики. С полной определенностью можно сказать лишь, что одной из главных ее составляющих обязательно будет учение о творческой силе духа. Это универсальное представление, в котором все народы едины, но на немецкой земле ему нашлось особо красноречивое выражение: имею в виду гимн рейнского франка Рабана Мавра «Veni creator spiritus». Через тысячу лет еще один рейно-франконец, Гёте, перевел этот «торжественный церковный распев» и назвал его «Воззванием к гению». Под этим знаком вера в Германию и вера в дух объединяются и утверждают друг друга.