Немецкий плен и советское освобождение. Полглотка свободы

По словам ранее прибывших, репатрианты в этом лагере не задерживались. Проходили фильтровочную комиссию и отправлялись в часть. Но при нас такое положение изменилось. Направления в воинские части прекратились. Началась демобилизация старших возрастов. Вскоре очередь дошла и до меня. Я официально стал гражданским лицом. Демобилизованные солдаты из селения уезжали домой. Они приходили к нам, предлагали хлеб и американскую тушенку за уцелевшие у некоторых вещи. Нас же домой не отпускали. В отношении нас у начальства, по-видимому, были другие планы…

В лагере циркулировали различные слухи. Так, рассказывали о злой судьбе остовок первых волн репатриации в соседнем лагере. Из-за того, кому их насиловать, разгорелось целое сражение между стрелковой частью и танкистами. Победили, говорят, танкисты…

Среди массы репатриантов я встретил порядочное число знакомых не только из ахенского лагеря, но и из прежних пленных лагерей и даже из армии. Так попался мне парень, который лежал со мною рядом на нарах в Больхене — лагере, из которого я бежал в первый раз. Он поправился и не имел больше туберкулезного вида. Производил вполне здоровое впечатление. Мы порадовались встрече. На второй или третий день пребывания в Премнице я столкнулся с человеком, показавшимся мне знакомым. Он также обратил на меня внимание и спросил, где мы встречались? Я не помнил. Несколько дней мы проходили мимо друг друга, скашивая глаза. В напряженной обстановке, которая царила в лагере, все становились чрезмерно подозрительными. Полагалось вспомнить мне, но вспомнил лейтенант: «Да ты же был в роте лейтенанта Радченко, а я был командиром второго взвода!» Теперь припомнил и я. Они — группа молодых выпускников-лейтенантов — прибыли к нам в дивизию из артиллерийской школы в Баку. Дивизия вместе с другими частями 44 армии была предназначена для десанта на Керченском полуострове в конце декабря 1941. Еще накануне отправки я был в списках уходящих, но на следующее утро меня при построении и поверке уже не вызвали. Дивизия ушла, а я остался с немногими больными в военном городке в Кутаиси. Почему это случилось — осталось мне неизвестным. Десант постигла та же участь, что и наше окружение, и в том же месяце мае.

В лагере оказался также Григорий, с которым мы ходили в лес из ахенского лагеря.

Не только я, но и большинство репатриантов остро переживали потерю даже той куцей свободы, которую мы имели при американцах. В Премнице оборвались всякие надежды на светлое будущее. А человеку, как известно, трудно существовать без веры, даже иллюзорной, но согревающей и помогающей переносить невзгоды. При мне было несколько случаев самоубийств. Люди вешались в землянках. Скрыть этого было нельзя, и начальство объявило, что вешаются власовцы, боящиеся расплаты. Было это, конечно, грубой ложью.

Уход в лучший мир был своеобразным избранием свободы. Попутно отмечу, что самоубийство в плену было чрезвычайно редким явлением, мне лично неизвестным.

Товарищи из нашей лесной команды подходили ко мне и говорили: «Да, ты был прав во всем!» Они вспоминали мои слова, что советская власть ничего не прощает и ничего не забывает. Но я-то, умник, так же попал сюда, как и другие доверчивые…

Я твердо решил бежать. Как и все мои твердые решения, это возникло самопроизвольно. Вместе с этим я стал искать причин, оправдывающих мой поступок, — тех, что мог бы сказать матери. Найти их было не трудно: я не хочу своим трудом содействовать укреплению дьявольской власти; я не хочу порабощения еще свободных народов; в предстоящей войне я хочу быть на стороне Америки; наконец, я просто не в состоянии жить и дышать под их собачьей властью! Но теперь, оглядываясь назад, я могу добавить и еще одну причину: трудно ставшему на ноги снова падать на колени.

Кажется, на седьмой день пребывания в лагере я пошел на фильтровочную комиссию. Комиссия заседала в одном из домов городка. Из лагеря репатриантов водили партиями, примерно по 20 человек, под охраной одного солдата. В день успевали «профильтроваться» две партии. По слухам, комиссия была довольно безобидная. При допросах следователи дальше крика не шли.

Городок утопал в зелени. Домики внешним видом напоминали больше польские или украинские, чем немецкие с типичными островерхими крышами. Нас завели во двор, огороженный невысоким забором, и посадили на траву. Некоторое время мы ждали прихода следователей. Солдат стоял в углу двора и скучал. С нами он не разговаривал. Когда явились офицеры — их было четверо, — первая партия пошла на допрос.