Немецкий плен и советское освобождение. Полглотка свободы

В мае и июне тысячными потоками изо всех зон Германии ехали репатрианты на Родину. Ехали добровольно без принуждений. Но уже во второй половине июля насильственная репатриация набирала силу. В разных зонах она проводилась по-своему. Советские репатриационные миссии рыскали по всем зонам Германии и, можно сказать, по всей Европе, и нажимали на союзников, чтобы они применили все усилия для отправки советских подданных назад в Советский Союз. По ялтинскому договору, и остовцы и пленные подлежали насильственной репатриации. Союзники старались угодить Сталину и из кожи лезли для выполнения договора.

Насильственная репатриация, по рассказам тех, кто пережил ее, выглядела так. Лагерь окружали американские солдаты, а в других зонах англичане и французы, приказывали всем собираться с вещами и грузиться в машины, которые уже стояли наготове. Потом машины двигались под вооруженным конвоем к советской зоне. Иногда их пропускали и разрешали ехать до репатриационного лагеря. Я таких случаев не видел. Чаще всего американским машинам не разрешали въезд в советскую зону. Они подъезжали к самой границе, разделяющей советскую и американскую зоны, и выгружали репатриантов. Потом подъезжали советские машины, и опять надо было грузиться и ехать до репатриационного лагеря. Поезда пропускались, но от станции до лагеря часто надо было идти пешком. Особенно, если до лагеря было не больше 3–5 км. Не знаю, делалось ли это умышленно. Большинство ехало по крайней мере с одним-двумя чемоданами, а то и больше, и переход от места выгрузки до репатриационного лагеря был тяжел, почти невозможен. Приходилось расставаться с вещами, выбрасывая их по дороге. Со слезами на глазах люди бросали вещи, добытые после лет голодной рабской жизни. Этим пользовались советские солдаты и офицеры, которые принимали привезенных из других зон. Они набивали выброшенными вещами свои мешки и чемоданы, грузили на свою машину и уезжали. Мне кажется, что советский комендант города делал это нарочно, чтобы поживиться на чужом несчастьи.

Иногда прибывшие сбрасывали вещи в большую кучу и поджигали ее. О двух таких случаях мне рассказывали приехавшие в мейсенский лагерь. Может быть, это было неумно, но озлобленные репатрианты жгли и рвали вещи, как бы мстя за свое насильственное возвращение на родину. Иногда этот пир сжигания вещей продолжался по несколько часов, сопровождаясь проклятиями по адресу американцев и своих. Хотя в составе приемной комиссии охрана официально была, но в таком количестве, что она справиться с репатриантами не могла.

По правде говоря, и приемная комиссия и охрана были для видимости, чтобы показать союзникам, как советское командование с радостью ждет и принимает своих земляков. Как только официальная процедура кончалась, репатриантов выводили на улицу, по которой надо было идти до лагеря. По улицам стояли указатели со стрелками в направлении лагеря. Комиссия садилась на машины и уезжала. Хотя репатриантов и насильственно отправили из западных зон, их не охраняли в советской зоне во время их путешествия до репатриационного лагеря. В лагере уже охрана была. Это то, что я наблюдал в Мейсене. Нет сомнения, что картина выглядела по-иному в других случаях, особенно если говорить о власовцах.

Растянувшись на несколько километров, с частыми остановками, неся свои чемоданы, репатрианты достигали лагеря.

Мне пришлось много раз слышать удивления насильно возвращаемых, что их никто не охранял. Они были уверены, что в советской зоне их будут вести под конвоем и охранять все время. Поначалу никто их не допрашивал, никаких анкет они не заполняли при входе в лагерь.

Бежать назад в западные зоны было совсем не сложной проблемой. Граница между зонами охранялась слабо, никаких проволочных заграждений не было, и пограничники не стояли на каждом десятом метре. Обычно стояли на границе наблюдательные вышки в 1–2 км одна от другой. Если граница проходила по дороге, то по ней проезжала машина каждые полчаса. В машине сидело два солдата с пулеметами, высунутыми в окна в обе стороны. Впереди сидели водитель и лейтенант. Проезжали они медленно и осматривали обе стороны дороги. Так было и днем и ночью.

Но очень мало кто бежал назад в зоны союзников, потому что боялись опять попасть под насильственную репатриацию. А жить вне лагеря было довольно сложной задачей: где жить, что есть? К тому же многие не знали немецкого языка даже поверхностно. Поэтому смирялись в лагерях и ожидали своей дальнейшей судьбы.