Немезида

Он еще ничего не ел после работы и поэтому двинулся к закусочной "Сидз" перекусить хот — догом. Он предусмотрительно шел по теневой стороне улицы, и ему казалось, что он видит, как напротив, где нет никакой защиты от палящего солнца, от тротуара поднимаются раскаленно светящиеся, переливчатые тепловые волны. Покупателей уже почти не было. Стоял один из тех гнетуще жарких летних дней, когда столбик термометра подбирается к невыносимым сорока и, будь спортплощадка открыта, он прекратил бы игру в софтбол и отвел бы ребят в тень школьного здания, где к их услугам имелись шахматы, шашки и пинг-понг. Многие мальчики принимали солевые таблетки, которые матери давали им в жару, и готовы были играть в мяч на площадке в любое пекло, пусть даже размягченный асфальт пружинил под подошвами кед и поджаривал сквозь них пятки, пусть даже солнце палило так, что, казалось, кожа человека должна была уже не загорать, а выгорать добела перед кремацией на месте. Под впечатлением от горестных жалоб отца Алана мистер Кантор подумал, что, может быть, ему следовало бы на остаток лета запретить спортивные игры при температуре выше тридцати двух. Это значило бы, по крайней мере, что-то предпринять, хотя подействовало ли бы это, пусть в малой степени, на распространение полио, он понятия не имел.

Закусочная была почти пуста. В глубине помещения, где стоял полумрак, кто-то чертыхался перед автоматом для пинбола, и два незнакомых подростка болтались без дела у музыкального автомата, который играл "Являться будешь мне" — один из шлягеров того лета. Это была песня о разлуке — ее любила слушать по радио Марсия, — песня, ставшая столь популярной из-за великого множества жен и подруг, дожидавшихся возвращения мужчин с войны. Он вспомнил, как они с Марсией танцевали под эту музыку на ее задней веранде за несколько дней до ее отъезда в Индиан-Хилл. Медленные плавные объятия под эту мелодию, под эти слова заставили их испытать тоску друг по другу еще до того, как Марсия уехала.

Ни в одном из отсеков никто не сидел, на табуретах у стойки тоже было пусто, и Бакки занял место поближе к сетчатой двери и к длинному окну выдачи, открывавшемуся на Чанселлор-авеню, — место, где ему могли доставаться хоть какие-то дуновения с улицы. На обоих концах стойки крутилось по большому вентилятору, но толку от них было мало. В жарком помещении стоял назойливый запах картофеля фри.

Он взял хот-дог, стакан холодного безалкогольного корневого пива и начал есть за стойкой в одиночестве. За окном по той стороне улицы под убийственным солнцем экваториального Ньюарка медленно тащился в гору все тот же Хорас — несомненно, он направлялся к спортплощадке, не понимая, что сегодня суббота, а летом по субботам площадка после полудня всегда закрыта. (Возможно, он не понимал вообще, что такое "лето", "площадка", "полдень", "закрыта", и то, что он не перешел на теневую сторону, похоже, говорило об отсутствии у него даже таких зачатков мышления, которые позволили бы выработать общее понятие о тени или хотя бы искать ее инстинктивно, как ищет ее в зной любая собака.) Когда Хорас придет во двор школы и не увидит там ребят, что, спрашивается, он будет делать? Час за часом в ожидании их прихода будет сидеть на скамейке для зрителей? Или возобновит свои сомнамбулические хождения не при луне, а среди яркого дня? Да, Алан умер, и полиомиелит угрожает жизни всех детей города — и тем не менее вид одиноко бредущего Хораса под неистовым солнцем, безмозглого и беспомощного в раскаленном мире, дал мистеру Кантору свой, отдельный повод к унынию.

Когда ребята играли в софтбол, Хорас либо молча усаживался на край скамьи, где сидели выведенные в аут нападающие игроки, либо, походив по полю, останавливался в полушаге от какого-нибудь мальчика из защищающейся команды и стоял там не двигаясь. Все знали, что это надолго и что избавиться от Хораса, который мешал сосредоточиться на игре, можно единственным способом: пожать безжизненную руку дурачка и сказать ему: "Привет, Хорас, как дела?" После чего Хорас удовлетворенно отходил, чтобы встать около другого игрока. Только это ему и нужно было от жизни: чтобы ему пожали руку. Никто из ребят на площадке не смеялся над ним и не дразнил его (по крайней мере в присутствии мистера Кантора), за исключением заводных и неуправляемых братьев Копферман — Майрона и Дэнни. Они были сильные, коренастые ребята, оба хорошие спортсмены, Майрон — взрывной и агрессивный, Дэнни — проказливый и скрытный. Особенно много хлопот доставлял старший, одиннадцатилетний Майрон: у него были все задатки настоящего забияки, и его приходилось осаживать, когда у ребят во время игры возникали споры или когда он мешал девочкам прыгать через скакалку. Мистер Кантор потратил немало времени, стараясь привить необузданному Майрону принципы честной игры и искоренить его привычку донимать Хораса.