Немёртвый камень

Кусочек блестящего хрусталя скользит по такой же прозрачной щеке, летит на пол, отсвечивая холодными гранями, чуть подпрыгивает, издавая все тот же печальный звук, катится к группе таких же осколков…

Пять отметин на руке — следы героической подлости — не горят, но что-то кровоточит внутри, будто открылись раны, которые она целила. Он упирается в невидимый щит ладонью — словно пробуя: есть ли он еще.

Смешно, таких чудес не бывает.

Мысли рассеянны, то исчезают, то появляются: ничего определенного, какие-то мелочи, которым нет здесь места, которые тут же глушатся болью от осознания того, что сейчас произойдет.

И вот оно приходит — страшнее шипов иглеца: размыкаются губы — пока еще живые, но уже выцветающие. И обрисовывают тихое, горькое:

— Ушел — и — не — вернется…

Каждый раз он ждет, что она скажет что-то другое. Что почувствует его присутствие рядом… И каждый раз она неизменно произносит эту фразу, и становится еще больнее, но надежда — тварь живучая, почище клыкана — и он невольно ждет, пока она заговорит опять, и опять…

— Ушел и не вернется…

Как укор. Как приговор. Как казнь — все вместе. И жилы хрусталя отвоевывают все больше места на ее лице, подбираются к глазам и губам — ничего больше живого уже не осталось, только губы, чтобы шептать и глаза, чтобы плакать. И он не может отвернуться.

Дзон. Дзон. Дзон.

— Ушел и не вернется…

Он прижался к барьеру щекой, будто магический холод мог хоть что-то облегчить. Запоздало пришло осознание того, что он тут уже какое-то время… а там, вроде бы, бой. И, может быть, ему нужно торопиться туда, чтобы помочь… тем, кому можно помочь.

— Глупости, Лори, — губы будто спеклись и почти не шевелились. — Я не уйду. Я уже не уйду теперь…

Пусть даже осталось немного. Бросить ее второй раз, оставить одну, пусть даже в смерти — нет, хоть бы и Целестия переворачивалась кверху ногами.

Изморозь хрусталя коснулась глаз и губ богини, стремительно поползла дальше, как бы стремясь закончить все поскорее, не оставить ему даже тени надежды, забирая то малое, что еще было, и теперь он уже с жадностью ловил звук ее голоса, зная, что еще несколько секунд — и она замолчит насовсем.

— Ушел и не вернется…

Глаза Лори тоже начали подергиваться хрустальной дымкой и выцветать, но перед тем, как застынуть окончательно, они обратились от окна к дверному проему, туда, где стоял Макс, как будто в самую последнюю секунду она услышала его или почувствовала, что он рядом. Но губы прошептали все то же:

— Ушел и не верн… — и застыли, не договорив. Из глаза немыслимой красоты хрустальной статуи вытекла и поползла по щеке последняя слеза — живая капля на неживом, холодном камне, капля, которая тоже должна превратиться в камень, упасть и звякнуть о десяток других хрустальных осколков.

Прижавшийся к барьеру, окаменевший во плоти Макс Ковальски зачарованно наблюдал за путем маленькой капельки по гладкой, холодной щеке того, что было когда-то его Лорелеей. Он уже знал, что оставить её ещё раз и уйти не сможет — уже никогда не сможет больше, потому что он же обещал ей, что ни за что больше не уйдет, и значит…

Холод пополз по пальцам, подбираясь к сердцу. Так, будто «ледяной нарцисс» всё еще действовал, нет — будто он делил с ней сейчас этот хрусталь, обращался в камень, сливаясь с плотью артефактория, на которой стоял…

Сухая, колющая боль приходила волнами и стискивала горло, и облегчения не было. Ни в жизненном девизе, потому что у него не вызывала ни малейшей радости мысль о том, что он жив. Ни тем более, в слезах: они не желали приходить и облегчать эту боль. Кто там сказал, что его сердце еще холоднее хрусталя? Если бы слёзы были — они всё равно бы звенели, как эти… как эта.

Крошечная капля сорвалась со щеки статуи и полетела вниз на пол, к блестящим осколкам, которые его покрывали. Она упала, но звука столкновения с полом, тихого звона падения не было. Макс не слышал его даже в абсолютной тишине, в которой не было и стука его собственного сердца.

Капля упала, но не разбилась, а почему-то растеклась. Глупым мокрым пятнышком, которое остается от дождя или от упавшей с лепестка капли воды. Или от человеческой обыкновенной слезы, которая только что упала на пол.

Хрустальные губы статуи разомкнулись, и с них слетело единственное слово, неуверенное и тихое, сказанное на вдохе:

— Макс?

И одно это слово как будто дало жизнь губам: они стали алыми и человеческими. Невиданная оттепель поползла по лицу Лорелеи, преображая щеки, возвращая жизнь в глаза и поднимаясь выше, к просвечивающим волосам. Хрусталь налился золотом, волосы богини разметались в воздухе — и вдруг полыхнули ярко-золотой вспышкой, во все стороны полетела хрустальная крошка, а Лори, сама Лори, сделала шаг вперед — и прозрачную стену между ней и Максом просто развеяло пылью, снесло в сторону, будто никакой преграды между ними никогда и не существовало…