Немного о себе

Наше «обобществление образовательных возможностей» создавало нам в школе неоспоримый авторитет, пока прототип маленького Хартоппа, задав лишний вопрос, не обнаружил, что я не знаю, что такое косинус, и не сравнил меня с «низшим животным». Все познания во французском языке Индюк получил от меня, в свою очередь он пытался обучить нас с Хитрецом понимать кое-что по латыни. Эта система заслуживает всяческого внимания, если вы хотите чему-то научить мальчишку. Он запомнит то, что узнал от сверстника, тогда как слова учителя забудутся. Таким же образом, когда Хитрецу понадобилось, чтобы я поступил в хор, он учил меня выводить дрожащим голосом «Я знаю деву, радующую взор», гоняя меня по всему крикетному полю ударами в почки. (Но легкое осложнение из-за стеклянного шарика, пущенного тайком по ступеням на кафельный пол церкви, положило конец этому предприятию.)

Думаю, во все войны и примирения нас бросало нечеловеческое равнодушие Хитреца к себе. Он смотрел со стороны не только на нас, но и на себя, и впоследствии, когда мы встречались в Индии и других местах, эта черта не исчезла. В конце концов когда, располагая ненадежными легковыми «фордами» и отрядами солдат из всевозможных родов войск, он затеял поразительный блеф против большевиков где-то в Армении (это описано в его книге «Приключения Данстерфорса») и едва уцелел, он доложил об этом командованию. Я спросил, что за этим последовало. «Мне сообщили, что в моих услугах больше не нуждаются», — ответил он. Я, естественно, посочувствовал. «Ты не прав, как всегда, — сказал бывший глава комнаты номер пять. — Если бы подчиненный мне офицер написал в Военное министерство то же, что я, я бы его тут же разжаловал в рядовые». Что дает хорошее представление об этом человеке — и о мальчишке, который командовал нами. Думаю, я был чем-то вроде буферного государства между его указаниями, окриками и кампаниями, в которых мы играли роль держав, и сокрушающе язвительным Индюком, который, как я писал, «жил разрушением иллюзий», однако всегда тянулся к прекрасному. Они занимали столы, где я собирался писать; вторгались в мои фантазии; высмеивали моих богов; похищали, отдавали в заклад или продавали мои далеко упрятанные или забытые пожитки; но — я не мог прожить без них недели, а они без меня.

Но отплачивал я с лихвой. Я уже говорил, что физически был развит не по годам. На последнем году учебы я демонстрировал в классе свой неприглядный подбородок учителю К. В конце концов он взорвался, заявил, что больше не может выносить этого зрелища, и приказал мне побриться. Я передал его слова воспитателю. Воспитатель, давно уже видевший во мне тайное вместилище всевозможных пороков, обдумал это подтверждение собственных подозрений и выдал мне письменный заказ одному байдфордскому парикмахеру на бритву и все прочее. Я любезно пригласил с собой друзей и на протяжении всех трех миль пути сетовал на тягость обязательного бритья. Язвительных замечаний по этому поводу не было. Сквернословия не было. Но как Индюк и Хитрец не перерезали себе горло, экспериментируя с этим инструментом, ума не приложу.

А теперь вернемся к той грубой жизни, в которой «свершались» все эти необычайные события.

Мы, разумеется, курили, но если попадались, наказания бывали суровыми, так как только старостам, ученикам «армейского класса», готовящимся к поступлению в Сэндхерстское[56] или Вулиджское[57] военные училища, разрешалось с некоторыми оговорками курить трубки. Если кто-то из учеников попадался с сигаретой, то представал перед старостами не по нравственным мотивам, а за притязание на привилегии правящей касты. Классическая фраза звучала так; «Возомнил себя старостой? Ладно же. Будь добр, зайди ко мне в комнату в шесть». Это, пожалуй, действовало сильнее, чем душеспасительные беседы или даже исключения, к которым прибегали в некоторых школах, чтобы покончить с этим ужасным грехом.

«Шестерок», как ни странно, в школе не было, хотя этим словом постоянно выражалось презрение к младшим ученикам и превосходство над ними. Если кому-то требовался «паж» для уборки в комнате или службы на побегушках, это было вопросом частного соглашения, платой служила единственная наша валюта — еда. Иногда такая служба обеспечивала защиту, так как угнетать официального «пажа» считалось вопиющей наглостью. Я из-за своей неаккуратности никогда не шел на эту службу; но в нашей комнагге время от времени появлялся «паж», и мы трое подробно объясняли ему все хозяйственные обязанности. Но, как правило, комнату прибирал Индюк, и мы называли его старой девой.

Спортивные игры, если не имелось официального освобождения, были обязательны. Наказанием за уклонение от них являлись три удара ясеневой тростью от старосты игр. Некоторым людям очень трудно объяснить, как парень семнадцати-восемнадцати лет может таким образом бить другого, младшего всего на год, а после этого наказания идти с ним на прогулку, притом ни тот, ни другой не испытывают ни злобы, ни гордости.