Немного о себе

Однако северо-западные провинции, в то время преимущественно индусские, были для меня «чужбиной». Моя жизнь протекала среди мусульман, а человек сливается с тем окружением, где начинает работать. Большой, шикарно обставленный клуб, где покер только что пришел на смену висту и игра шла всерьез, был полон высокопоставленных чиновников и непривычной для меня респектабельности. Форт, где размещались войска, обладал своими достоинствами; но один бастион выдавался в священную реку. Поэтому полусгоревшие трупы[102] прибивало к берегу как раз под квартирами субалтернов, и приходилось нанимать специального человека, чтобы он отталкивал их шестом. В лахорском форте не было ничего хуже призраков.

Кроме того, «Пионер» находился под пристальным наблюдением основного владельца, проводившего ежегодно несколько месяцев в своем расположенном напротив редакции бунгало. Правда, я обязан ему возможностью, выпадающей раз в жизни, но если человек был помощником капитана, пусть и на третьеразрядном суденышке, ему не хочется, чтобы на расстоянии кабельтова от него постоянно стоял на * мертвом якоре адмирал. Любовь к газете, которую он создал главным образом своими талантами и трудами, иногда побуждала его «оказывать ребятам помощь». В те лихорадочные дни (потому что он что-то добавлял или убирал до последней минуты) мы облегченно вздыхали, если выпуск газеты успевал к почтовому поезду.

Но со мной он был терпелив, как и все остальные, благодаря ему я получил более широкую возможность «печатать свое». Готовился еженедельный выпуск «Пионера» для отправки в Англию. Возьмусь я его редактировать в дополнение к основной работе? Не возьмусь? Там будет беллетристика — идущие с продолжением вещи, приобретаемые через агентства в Англии. Они будут занимать целую полосу. «Возможность совершать злонравные поступки»[103] возымела обычное действие. Зачем покупать вещи Брет Гарта, спросил я, когда я готов запросто поставлять беллетристику на местном материале? И поставлял.

Пожалуй, редактировал «Еженедельник» я не совсем добросовестно. В конце концов там публиковался перепев новостей и мнений. Голова у меня была занята бесконечно более важными, на мой взгляд, вещами. Теперь я публиковал уже не «Простые рассказы», втиснутые в жесткие рамки тысячи двухсот слов, а вещи по три — пять тысяч слов еженедельно. Так юный Липпо Липпи, чьим детищем я был, смотрел на голые стены монастыря, когда ему предложили расписать их! «И наконец я своего добился», с лихвой.

Думаю, смена окружения и перспектив усилила стремление писать. Поначалу у меня были наития, который по наивности я принял за подлинное проявление гениальности. Видимо, фантазия бурлила у меня сильнее, чем я сознавал, потому что во время работы мне рисовались стереоскопически ясные сцены, будто в кристалле какого-нибудь англо-индийского Autour du Mariage[104]. Мое перо вышло из-под контроля, я восхищенно наблюдал, как оно пишет за меня до глубокой ночи. Результат я окрестил «История семейства Гэдсби», и когда она была впервые опубликована в Англии, меня принялись хвалить за «знание жизни». После того как стало известно о моей неподобающей незрелости, стали поругивать. Однако, как утешающе сказал отец; «Редди, это было совсем не так уж плохо».

Во всяком случае, эта вещь была опубликована в «Еженедельнике» наряду с солдатскими рассказами, индийскими рассказами и рассказами о противоположном поле. Один из тех, что относился к последнему разряду, я, усомнясь, отправил матери, она уничтожила его и написала мне: «Никогда больше не позволяй себе такого». Но я позволил и ухитрился недурно написать рассказ «Захолустная комедия», где упорно трудился над определенной «экономией намеков» и в одной фразе меньше чем из дюжины слов как будто добился успеха. Более сорока лет спустя один француз, рассуждая о моих давних работах, процитировал эту фразу как clou[105] рассказа и ключ к его методу. Это была запоздалая «похвала коллеги», которую я оценил. Таким образом я проводил свои опыты относительно веса, цвета, запаха и символики слова в связи с другими словами, чтобы при чтении вслух они были благозвучны, а напечатанные радовали глаз. Ни в прозе, ни в стихах у меня нет ни единой строки, которую я не твердил бы на все лады, пока она не зазвучит приятно, а после многих повторений память механически отбрасывала явные излишества.