Немного о себе

Но самым интересным нашим гостем был самец куду высотой около метра восьмидесяти сантиметров. Он перепрыгивал через двухметровый забор нашего персикового садика, зацеплял громадными закруглениями рогов ветвь с плодами, рывком отдирал ее, поедал персики, выплевывая косточки, переносился через проволоку, словно туча, и поднимался на склон Столовой горы. Однажды возвращаясь после ужина, мы увидели этого куду возле нижней части сада, казавшегося гигантским в лунном свете, и обошли его стороной, набирая в обувь теплой красной пыли, так как знали, что сторожа несколько дней назад всадили ему в круп заряд мелкой дроби, потому что он преследовал чью-то кухарку.

Сопровождал детей на прогулках бульдог — Джамбо — ужасающей внешности, все кафры[215] неизменно уступали ему дорогу. Существовала легенда, будто он однажды вцепился в туземца, и когда его оторвали, пасть была волна мясом несчастного. Джамбо обычно лежал возле дома и униженно взвизгивал, если кто-то наступал на него. Дети кормили пса булочками с изюмом, потом, вспомнив, что изюм плохо переваривается, выковыривали ягоды из его коренных зубов, при этом он старательно раскрывал челюсти, с которых капала слюна.

Одну зиму членом нашей семьи был львенок. Мать, Алиса, хотела сожрать его после рождения, малыша отгребли метлой от ее бока и принесли в «Гроте Шиур», где, несмотря на то что о нем, пусть неохотно, но заботилась приемная мать — собака (у него, разумеется, были кошачьи когти), он чахнул. Моя жена намекнула, что львенок, если за ним ухаживать, может выжить. «Отлично, — сказал Родс. — Я велю принести его в «Гнездышко», можете попытаться». Львенок прибыл вместе с конурой из рифленого железа и приемной матерью. Последнюю жена прогнала; купила толстые шоферские перчатки, самую большую детскую бутылочку и стала из нее кормить его. Львенку это очень нравилось, он не прекращал сосать соску, пока бутылочка не оказывалась пустой. Потом по его животику хлопали, дабы убедиться, что он полон, и малыш засыпал. Так он жил и рос в своей конуре, подходить к ней детям запрещалось, чтобы их ласки не причинили ему вреда.

Когда львенок стал величиной с большого кролика, у него прорезались зубки, и он стал издавать похожие на кашель звуки, принимая их за рычание. Впоследствии у него обнаружился рахит, и меня отправили в Кейптаун за советом к ветеринару. «Слишком много молока, — сказал ветеринар. — Давайте ему бараний бульон из хорошего мяса, не замороженного». Львенок сперва отказался лакать его из блюдца, но согласился лизнуть с пальца жены, ободрав при этом ей кожу. Его наказали и оставили наедине с блюдцем, чтобы научить вести себя за едой. Он всю ночь скулил, однако наутро лакал бульон с жадностью и вскоре исцелился от своего недуга. В течение трех месяцев львенок жил у нас вольно, непрестанно что-то ворчал, разгуливая по дому или по саду, где гонялся за бабочками. Я обратил внимание, лежал он на веранде, вытянувшись точно с севера на юг, лениво оглядывая всю Африку до конца, — всегда слегка отчужденный, но послушный детям, ходившим тогда почти раздетыми. Собираясь в Англию, мы вернули его в превосходном состоянии, тогда он был величиной с бультерьера, только чуть пониже. Родс и Джеймсон находились в отъезде. Львенка посадили в клетку, кормили, как и его отца с матерью, не совсем оттаявшим мясом, испачканным в песке на полу клетки, и вскоре он сдох от колик. Но Салливан, или М’Слибаан на матабельский манер, подходящий его матабельскому происхождению, всегда почитался наряду со многими другими добрыми призраками, обитавшими в «Гнездышке».

Львы как домашние животные после того, как им исполнится полгода, небезопасны; однако существует одно исключение. Какой-то джентльмен в глубине страны держал дома львицу, пока ей не исполнился год, затем при глубоких сожалениях с обеих сторон отправил ее в родсовский зоопарк. Полгода спустя он приехал туда с девочкой, не знавшей, что такое страх, вошел в клетку, и львица встретила его, ласкаясь, катаясь, мурча — чуть ли не плача от любви и радости. Разумеется, теоретически они с девочкой должны были погибнуть, но не получили ни царапины.

Во время войны по какой-то счастливой случайности водоснабжение у нас не было ограничено, а в нашей ванне можно было растянуться во всю длину. Помню, Гуинн, грязный, после проведенных в вельде месяцев, держался в отдалении, словно прокаженный («Слушай, мне нужно помыться — моя одежда лежит в саду. Нет, на веранде я не стал ее оставлять. Она ползает».) Приходили многие. Дети говорили: «Здесь всегда много грязных».