Немного удачи

Дверь в коляску открылась, и ветер стих, а Фрэнк снова оказался на коленях у матери, но по-прежнему не мог пошевелить ни руками, ни головой. Он мог немного взбрыкнуть ногами. Странное это было стеснение. Оно поставило его в тупик, потому что не вызывало желания шуметь. Он просто тихо лежал, и они двинулись вперед, то вверх, то вниз (он уже испытывал это раньше, и ему нравилось), он смотрел, как за окном проносятся разные предметы, темные на темном фоне, а потом заснул.

И вот он опирается о мамино плечо и смотрит на папу, пока мама поднимается. Фрэнк все еще не мог двигаться в комбинезоне, а еще ему стало жарко. Руки торчали в обе стороны, а голова – вверх, вместо того чтобы лежать у мамы на плече, как ему нравилось. Папа посмотрел вниз и сказал:

– Ступеньки крутые. Можешь взяться за перила?

А мама ответила:

– Все хорошо, крыльцо расчищено.

Папино лицо сияло, а потом они оказались в ярком, шумном месте, и его забрали у мамы, а та сказала:

– Ну и ночка!

Тут была женщина, которая всегда говорила Фрэнку:

– А вот и мой милый! Ну-ка, улыбнись бабуле! Молодец! Улыбка точно как у моего отца, пусть даже зубов почти нет.

А кто-то другой сказал:

– У твоего отца зубов не намного больше, чем у этого ребенка, Мэри!

И все засмеялись, а его поцеловали в щеку, и бабушка усадила его себе на колени и начала постепенно разворачивать.

И вот он сидит на коленях у бабушки, она обнимает его, а он извивается, подскакивает и кричит, потому что весь этот свет и улыбки так его взволновали, что он уже не в силах держать себя в руках.

– Целый годик! – сказала бабушка. – Прямо не верится!

– Ровно год назад, – заявил папа, – я взглянул на доктора Геррита и сразу понял, что он пьян!

– Ох, Уолтер… – сказала мама.

– А что, так и было! Но знаешь, он как конь, который привык год за годом вспахивать одно и то же поле, просто знал, что надо делать, и все прошло хорошо.

– Это удача, Уолтер, – сказала бабушка. – Что бы мы делали без удачи?

Обладательница одного из незнакомых Фрэнку лиц сказала:

– Боже мой, Мэри, какой красивый малыш! Только посмотри на эти большие голубые глаза! А волосы какие! У блондинов такое нечасто увидишь. Дочке моей племянницы Лидии уже три, а у нее на голове все еще редкий пушок.

Бабушка наклонилась, чтобы поцеловать его, но промолчала. Фрэнк зашагал в сторону чьих-то ног в штанах, но ноги отступили. Он последовал за ними. Вокруг шелестели юбки. Когда он со стуком сел, руки подхватили его под мышки и поставили на ноги. Он направился к низенькому столику.

Сняв пальто, мама отнесла пирог на кухню. Она села на диван, где Фрэнку было ее хорошо видно, и сказала:

– По правде говоря, он появился в Новый год, а не в Сочельник. Родился не раньше трех часов ночи. – Фрэнк обогнул стол, прекрасно понимая, что приближается к ней. Ориентировался он отлично. – Доктор Геррит рассказывал мне, что малыш вышел и тут же попытался вернуться обратно. Наверное, ему было слишком холодно. Мой маленький! – Она коснулась пальцем его щеки.

Кто-то сказал:

– Как по мне, так любой зимний ребенок – это чудо. Моя сестра…

Но мама подняла Фрэнка, когда тот подошел к ней, обняла и осыпала поцелуями. Другой голос заметил:

– От весенней лихорадки появляются зимние детки.

А бабушка сказала:

– Неужели? Мне о таком никто не говорил.

И все опять засмеялись.

Это был великолепный праздник. Лица то наклонялись к нему, то отдалялись. Наверное, он никогда не видел столько улыбок. Улыбки – это хорошо. По-своему, на самом фундаментальном уровне, он понимал концепцию всеобщей любви. Фрэнк был здесь единственным ребенком. Других детей он никогда и не видел.

Теперь на диване разместились суровые люди с хриплыми голосами, как у папы. Один из них сказал:

– У Карла Лутца две коровы свалились в этот его овраг. Дыра в заборе, и две шортгорнские телочки пробрались туда, а никто и не заметил. Наверное, рухнули с обрыва.

Папа издал звук; потом кто-то другой издал звук. Люди качали головой, а не кивали. Фрэнк повернулся. Для этого ему пришлось опереться рукой о тот маленький столик, но у него получилось. Женщины были мягче и уделяли ему больше внимания. В тот момент, исходя из привычного опыта, Фрэнк решил, что на женщин просто гораздо приятнее смотреть, чем на мужчин. Он убрал руку со стола и поковылял в сторону женщин. Одной из них несколько секунд спустя пришлось поймать Фрэнка, потому что его тело двигалось быстрее, чем ноги, скованные тяжелыми неуклюжими башмаками. Он упал в ее объятия. Раньше он ее не встречал.

– Ужин! – крикнула бабушка, тогда все юбки и брюки выпрямились и зашевелились.

Мама наклонилась и подхватила Фрэнка, усадив его на согнутый локоть. Он был рад ее видеть и обнял рукой за шею.

У бабушки не было высокого стульчика, поэтому он сидел на коленях у папы, как бы зажатый между мамой и папой. Его подбородок едва возвышался над краем стола, и ему нравилось разглядывать красочную сверкающую посуду. Он знал, что это какая-то посуда, потому что на ней лежала еда, а когда он подкидывал вверх тарелку со своего подноса, мама всегда говорила:

– Фрэнки, не делай так! Не кидай посуду. Это очень плохо.