Немного в сторону

Но где же формула? — запрашивает мастер. Она не прислана обратно вместе со скрипкой… Но формула исчезла в этих темных коридорах ГИМНа. Эти коридоры музыкальных учреждений, околоскрипичные кулуары, — в них существуют, разумеется, не только преднамеренные и неумышленные недруги одесского мастера, в них есть замечательные мастера и авторитетные исследователи. ГИМН давно расформирован. На его развалинах нынче советские люди впервые в грустной истории скрипки создают ее теорию из клочков эмпирики, из обрывков «инструментоведения», из изучения единственных скрипичных коллекций, принадлежащих государству. Но тени мертвого департамента музыки еще витают над делами живых; недаром достижения этих людей не имеют отражения в практике; выпуск массовых и фабричных скрипок не имеет никакого отношения ни к науке, ни к хорошим скрипкам вообще.

Одесский мастер не принят в палаты департамента за отсутствием форменного мундира и полагающихся отличий. Его инструмент признан выходящим из разряда скрипок. Что ж, в таком разе и вопрос весь выходит из разряда скрипок в некий большой разряд; новые эпохи, может статься, создадут новые звучания. Так некогда меньше всего думали о законоположенных стандартах те живые люди, которые создавали скрипку.

Да, это прежде всего очерк об одном живом человеке, его делах и мыслях. Можно не соглашаться с ними, можно пренебрежительно отмахиваться, можно повторять кем-то пущенные слухи. Можно быть различного мнения о звуке той или иной скрипки, и кто мне скажет — где тут мера вещей? Но одно ясно: замечательные идеи этого человека рано или поздно победят в стране, где будет рассеян туман формалистов, эмпириков и рутинеров всякого дела.

— Меня интересует скрипка как живой материал, а не исторические руины…

Слова эти будут, возможно, высечены когда-нибудь на воротах маленького домика на улице Островидова в Одессе — там, где сейчас живет мастер.

На столике мастерской лежит смычок, рядом с ним — молоточки, напильники, зеркала, ворох специальных предметов благородного и старинного скрипичного мастерства. Под потолком на деревянной балке висит пузырь с лаком. На подоконнике лежат инструменты, портрет Кубелика, динамометр, сборники стихов и раскрытая «Диалектика природы» Энгельса…

Мастер еще раз просматривает альбомы писем. Они многочисленны. Вот пишут студенты, инженеры, музыканты. Пишут из Ростова, Киева, из Оренбурга, со всей страны, со всего мира: это простые слова благодарности и восторга; как приятно дарить миру пригоршнями богатство своего умения.

Вот пишет целый квартет имени Добрянского из Таганрога, благородное содружество музыкантов.

Вот лежит маленькая скрипка с трогательным, почти детским тельцем. Это работа для консерватории; Добрянский переоборудует все скрипки детского оркестра. Он впервые создал детский альт. Он плачет, слушая детские концерты в консерватории. С особенной любовью и нежностью мастер прилаживает детали этого инструмента, и тихий, еле слышный звук струн сотрясает ночную тишину тонким и торжественным аккордом.

Вот лежат начатые деки, с разными монограммами и гербом. Это заветная будущая скрипка «СССР». Это будет новая и лучшая работа мастера, которую он посвятит стране, где все любят музыку, где светло, где не будет забытых гениев на чердаках и кончится трагедия скрипки…

И спина старого мастера снова уверенно склоняется над станком, как сорок лет назад. И снова вспоминаются мне эти одесские ночи, мастерская и трогательный аккорд струны и необычайная жизнь человека, — весь этот тонкий и немного старинный антураж: согбенный старик, пузырь с лаком, скрипка «Шутка» — наивная Пьеретта, показывающая нос, — вежливая и злая шутка над врагами. Это не алхимик, нет, и не Фауст. Но все-таки тут, черт возьми, в этой мастерской, поселилась старая и прекрасная сказка о вечной молодости, жизни и движении вперед.

УКРОТИТЕЛЬ

На фотографии изображен человек, которого душит змея. На лице его написано страдание, и руки пытаются разжать кольцо змеи, толстой как полено.

Задушит змея человека или нет? Действительно ли он с таким трудом хочет освободиться от змеиных объятий, или это только поза для фотографа или публики?

Человек, идущий по проволоке, вдруг начинает насвистывать веселую песенку. У него совершенно равнодушное лицо, и публика не знает, что сейчас в его работе самый опасный момент, полный большого риска. Но вот циркач просит публику быть тише, оркестр перестает играть, артист садится на велосипед и катится на нем по трубе кверху ногами. Тревогу он создает нарочно: он-то прекрасно знает, что в этом меньше риска, чем в хождении по проволоке.

Так и не поймешь этих хитрецов, когда они серьезно волнуются и когда спокойны.

Помню, еще мальчиком я был в цирке и смотрел на тигров за решеткой. Клетка была у самого моего носа, и мне все казалось, что какой-нибудь тигр схватит меня лапой. Такое же ощущение было у всей публики. Она с волнением смотрела на беснующихся в двух шагах зверей, с которыми укротитель никак не мог справиться.

Только один какой-то пожилой зритель смотрел спокойно.