Немного зло и горько о любви

«Не мучай себя, Маш.

Когда кто-то искушает или испытывает тебя, а ты озвучиваешь свои реакции на это примерно так: „Что вы себе позволяете, кто вам дал право“, – то это… как бы сказать… противно и нудно… и предсказуемо, и скучно, и… тупиково.

Потому что человек, устраивая провокацию, не нуждается в твоей реакции на него самого, а в твоей реакции именно на провокацию.

Ему интересен ты в пограничной ситуации, а не твое мнение о нем, подвергающем тебя такому вызову.

И ставит тебя человек в положение выбора именно из-за глубинной очень своей потребности найти ответ, или вырваться за круг привычных представлений своих, которые его тяготят, но перспектив иных он не видит, хотя и подозревает, что иное – есть.

Именно самая „наглость“ его есть не что иное, как просьба: „Докажите же мне, что можно иначе!!!“

Я всегда так поступала – выдавала свою реакцию на вызов, а не на человека, его посылающего, поэтому не переживай.

Выплывем.

Лера»

Маша…

Что же, если писать рассказы о «клиентах», то начинать нужно с нее.

…У меня, кажется, получилось. Получилось написать о Маше.

НОВЕЛЛА НОМЕР ДВА «РУКОПИСЬ»

Остатки кофе пахли почему-то сигаретным пеплом.

Она все ловила ускользающий кончик мысли, потянув за который, можно стянуть на землю один из запутанных сюжетов мироздания и разными закорючками на белой бумаге составить его подобие – рукопись.

Рукопись рассказа, а может быть, романа, а может быть, саги, а может быть, уже пора домой…

Дома муж и ребенок – отдельный сюжет. Не отпустит, если даже вырисовать закорючками по бумаге, не уйдет в другую реальность, этот сюжет рисуешь кровью и плотью, и он никогда не бывает достаточно хорош.

Наверно, и правда уже пора. От дыма слегка щипало глаза и першило горло. Хотелось молока и спать, спать, спать.

Первая же машина кинулась под ноги, мягко закачала, неся сквозь летящий навстречу снег, похожий на компьютерный звездный дождь в искрящейся темноте.

Какая-то музыка из приемника, не превышающая заниженных ожиданий, какие-то интонации, пошлые в своей недоразвитости.

Некто в кепке за рулем, лицо в тени, резко влево, резко вправо, газ сбрасывает нехотя, ведет бездарно.

Что-то надо говорить, спрашивают – отвечай, скорей бы домой.

Резко затормозил на светофоре. Красный. Красный. Красный.

На перекрестке нет других машин.

Красный. Красный.

Некто в кепке за рулем зевнул, примостил свою кепчатую голову на руль и закрыл глаза. Светофор заглючило, по-видимому, навсегда.

И тут трамвай свернул с гладких рельс на натужную брусчатку и подкатился к той двери, где сидела она, зачарованная ирреальностью происходящего. Стеклянный лобик трамвайной мордочки запорошило снегом, вагоновожатого не разглядеть.

Вышла из машины в невероятную тишину перекрестка, обошла сбившийся с пути трамвай, поднялась по ступеням в вагон. Трамвай, скрежеща, отполз с брусчатки на свою привычную колею, тренькнул и покатил.

Огляделась без тени удивления. Только очень хотелось, чтобы то, что обещало вот-вот случиться, случилось побыстрей.

Мысли, лишенные привычного течения времени, пустились вдруг в сумасшедший танец, некий запредельный аттракцион по ленте Мебиуса без конца и начала. «Вот так, наверное, сходят с ума».

Трамвай летел как японский монорельсовый поезд – быстро и плавно.

Неужто есть куда торопиться так поздно?

Этот по-дневному стремительный бег, так изматывающий ее пять дней в неделю, не вписывался в обычную вечернюю заторможенность.

Днем она о себе не думала. Днем глыба дневных обязательств дыбилась на пути, и ее надо было двигать вперед и вперед, поверх тормозящих обстоятельств и сквозь мешающих сотрудников. Как храбрый бумажный солдат, не страшась огня и времени, совершала свой ежедневный труд, забыв на это время о себе в бытии.

Вечером же к ней пробивались некие образы и идеи, жаждавшие воплощения, и ей опять некогда было подумать о себе.

И больше всего хотелось, чтобы кто-то, нет, скорее, Кто-тодумал бы о ней, предугадывая ее потребности чудесным образом.

Кто вел бы ее и учил.

Кто успокаивал бы ее своим возрастом и опытом.