Немой

Кто отрежет, не говорили, но, судя по всему, знали и они, и сам старик. Потому что говорун на какое-то время замолкал, уходил по своим делам. Но вскоре возвращался.

— А вот скажите вы мне! А правда, что Геббельс в Москве учился, там школа специальная есть для таких?..

Припоминая суждения своего отца о России, про все, что в ней произошло после революции, Франц тоже не против был кое-что перепроверить, а вдруг сможет потом отцу пересказать. Верно ли, что колхозы задумывались как возвращение к коммунам, общинам ранних христиан? Совместный труд, общий стол, равенство, пусть и не при большом достатке. «Капиталист — во!» — Франц сгребал к своим ногам весь мусор, шишки — «а коммунист…» — раздавал те же шишки: «тебе, тебе и тебе!» Реакция была неожиданная. Нет, никто, вроде, не возразил, но даже старухи смотрели на Франца, как на блаженного, больного. «Дед-усевед» все-таки прокомментировал:

— Безухий не я, а вот кто! — и торжествующе показал на Франца. — Может, сами вы, немцы, еще поспытаете, что это за мед.

На все возражения (Полина тоже с ним спорила) дед твердил одно:

— Ну, а почему Гитлер колхозы не распускает? Только вывеску поменял. То-то и оно! Что этот, что Наполеон — испугались мужицкой воли.

Полина слышала, как в сторонке бабы так это обсуждали.

— Mo ён коммунист? Не усих жа Гитлер посажал.

— Говорит так про колхозы, думает, нам это понравится.

— Бедный, каждому жить хочется.

Полину мучит опасение: появятся партизаны, и кто-нибудь обязательно похвастается немцем. Не у каждого есть свой немец. Если бы можно было знать, как они поступят? Ты же не знаешь, какие попадутся партизаны.

Что особенно поражало Франца — эти люди обходили разговоры, которые звучали бы как обвинения ему — все-таки немец. Ждал, что заговорят о выбитых деревнях, о том, что им тут вот надо с детьми прятаться. Ни слова. Даже фюрера почти не упоминают. Но однажды веснушчатый подросток, опасливо оглянувшись на женщин, прошипел:

— Ну что, капут твоему Гитлеру? Говори: капут!

Ответили за Франца:

— Надо будет — скажет. Что ты пристаешь?

— Он что, спрашивал, этот Гитлер, у Франца, воевать или нет?

Не поддержали и разговор Безухого про то, встречались или не встречались Сталин с Гитлером.

— Не чапай (не трогай) лиха, пока тихо. Хай яго сорочка не чапае!

Не уточнили: касается это одного фюрера или их собственного вождя тоже. Полина Францу объяснила про сорочку: белорусская присказка по смыслу обратная — «родиться в сорочке», т. е. «добра бы ему не знать». И опять-таки, кому?

Не потому ли не говорят о Гитлере, чтобы не задеть и Сталина? Знакомо это Францу — в Германии, особенно до войны, пожилые люди вели себя похоже.

Ну, а у Полины другие заботы, поважнее проблемы — чей вождь лучше. Ее беспокоит задержка с женскими делами. Неужто то, что у них с Францем произошло, может быть причиной? Да ничего же и не было, кроме боли и обиды. Разве так возможно? Скорее всего перенапряжение сказывается: особенно те трое суток, когда таскала тележку с полуживым Францем. Знал бы он, какой был тяжелый! А еще все ноги сваливались, хоть ты смейся, хоть плачь!

Припоминая деревенские бабьи разговоры о самочувствии «тяжарной», перепроверяла — что и как с нею происходит. Вот это жжение внутри — не оно самое? А еще возникает навязчивое желание, это известно. Съесть чего-нибудь, особенно соленого. Или такого, что и в городе не найти. Маме, когда «ходила Полиной», захотелось вдруг беломорканальской баланды с гнилыми селедцами. Или это выдумка отца, он любил над нею подшучивать. Пока Полина гадала-разгадывала, накликала на свою голову: захотелось, хоть убей, чего-нибудь холодного. Все вспоминала мороженое, каким отец угостил когда-то в железнодорожном буфете: желтое, на скользкой металлической чаше, а от этого еще холоднее.

Сказать, не сказать Францу?

То, что было, случилось у них в землянке, постепенно, по деталям восстанавливалось, но уже не как предтеча всего ужасного, что произошло в то самое утро, и о чем не хотелось вспоминать, а по-другому: ведь это была их первая близость. У Полины — первая, она про себя знает. А про них — разве можешь знать? Вон как тогда полез в избе! И получил! Вдруг ревность — смешно. Лежит, как младенец, слабенький, беспомощный, захотелось бы, так не поревнуешь.

Оттого, что грудь странно затвердела и болит, ощущаешь и все время вспоминаешь его руки. Как тогда! Но уже не оттолкнула бы, наоборот, прижала бы их, чтобы больнее, слаже…

Франц уже сидеть мог, прислонясь к дереву, сидел так часами, провожая и встречая всех слабой усмешкой выздоравливающего. Тиф свалил многих, некоторых похоронили, он же — как с того света вернулся, затихший, задумчивый. Волосы у бедного посыпались, нет ратунку, спасения. Ладно, лес тоже скоро лысый сделается, не горюй и ты! Ольха, осина почернели, дожди зарядили, лесные люди по необходимости осмелели и начали жечь костры, обсушиться не обсушишься, поскольку льет без конца, но хоть нагреется мокрая одежда, кислый пар от нее идет.