Немой

С легким сердцем, с неизменной улыбкой на лице уходил Раполас по утрам из дому, с улыбкой возвращался и даже в поле продолжал улыбаться. Он стал еще человечнее, чем был когда-то. Теперь он не сторонился даже работниц. Так и искал повода, чтобы поболтать и лишний раз похвастаться своей женой. Вроде бы умудренный опытом человек, а все равно не знал такой простой вещи, что хвалить одну женщину другой — все равно что плюнуть той, второй, в душу, намекнуть, как говорится, оглоблей: гляди, какие женщины бывают на свете, не то, что ты.

Работницы же нынче сами избегали упущенного из рук жениха, ехидно обзывая его «полудурком-хвастуном», а его супругу «курицей».

— Было бы о ком говорить — девка как девка… А своей вечной похвальбой он только себя на смех выставляет… Горе луковое — выходит, что его, то самое лучшее… Мол, таких, как она, и быть не может. Ясное дело, куда всем до нее! — шипели в укромных уголках работницы, особенно те, что терлись когда-то под боком у распорядителя, тщетно пытаясь приглянуться ему.

Все это, само собой, отнюдь не омрачало счастья молодой семьи и не мешало Раполасу баловать свою жену. А как он умел это делать! Никому не позволял и пальцем до нее дотронуться; ей же не разрешал делать любую работу, разве что-нибудь по дому: еду сготовить да единственную коровенку подоить. Могло статься, что от избытка счастья Гейше вконец занежил бы свою женушку, такую расторопную да работящую, но на их светлое житье набежала тень.

Раполене бегала по грибы в савейкские березняки вовсе не ради самих грибов, предназначаемых для варки, сушки и засолки: скука, которая все больше одолевала ее, была первой мрачной тучкой, от которой Северия хотела убежать. Ах, до чего же приятно все время находиться будто в охмелении, но ведь в конце концов должны быть и дни, когда наступает отрезвление от любви. И тогда Северии казалось, что все же лучше жилось ей в родной деревне, в Аужбикай.

— Там батюшка с матушкой… Там так красиво, там горка, а с нее такие дали необъятные открываются… и низинка…

И только один Миколюкас не всплывал в ее памяти, будто она напрочь позабыла о нем, будто его и не было вовсе. Ведь она совсем выбросила его из головы. Так во всяком случае ей казалось. Казаться-то казалось, а на душе все равно было тревожно. Она упрятала Миколюкаса в самые глухие тайники своей души, в отдаленные закоулки памяти, точно он был страшным домовым или злым духом, отчего до смерти боялась и приоткрыть его убежище: она чувствовала, что стоит ей сделать это, и он выйдет оттуда во всей своей молодой красе, со всей своей безграничной любовью, и тогда… тогда… Это чутье остерегало ее, хотя сама она об этом и не ведала. А причину своей тоски по родной деревне видела разве лишь в том, что там, в Аужбикай, сплошь холмы и пригорки, а тут, в Савейкяй, унылые равнины.

Зреет порой внутри человека некий невидимый нарыв. Целый год он растет, разбухает от гноя и все внутри. Человек становится раздражительным, страдает бессонницей, не понимая, в чем дело, пока врач не нащупает, где этот нелюдим-душевыматыватель, и не проткнет его прямо сквозь здоровое тело. Операция эта опасна, потому как проделывают ее глубоко в теле и вслепую. Только если удается не задеть попутно здоровые органы, больной в два счета становится здоровым и веселым.

Такая болячка зрела и внутри Северии, правда, незаметно, поскольку женщина и понятия не имела, отчего ей так понравилось собирать грибы в березняке, что кончался на спускающемся в низину косогоре; оттуда сквозь макушки деревьев видна была деревня Аужбикай: зоркий глаз мог разглядеть даже избы Пукштасов и Шюкштасов. Что за березняки были вокруг имения Савейкяй! Все три леса сходились у поля и казались посаженными человеком. Вокруг светло, как в храме, в котором зажжены стеариновые свечки. Так оно и казалось, когда поутру первые лучи восходящего солнца опаляли кроны деревьев. Березки стройные, высокие, не перестарки какие-нибудь, не корявые — береста с любой легко снимается, начиная от самых корней.

Березы ведут меж собой совсем иной разговор, чем ели и сосны. Да и настроение рождают другое. Ельники коварны — уж слишком в них темно, неприютно и страшно. Сосняки чересчур серьезны и надменны, жутковато там, зато у них есть одно достоинство: можно вовремя заметить опасность, не угодить в ловушку или западню, а значит, спастись. Березняки же и не страшны, и не коварны, только вот завлекалы, шельмецы этакие. Знай листочками крохотными шелестят — ш-ш-ш, мол, все в порядке, ан не тут-то было: глядь — а ты уже в другом конце рощи. И болтают-то они пустое, нет, чтобы дух твой ввысь устремлять — знай к грибам его склоняют…