Немой миньян

— Ты права, Матля, что не хочешь жить в подвале. Я тебе дам развод, и ты со своими мадамами сможешь перебраться во дворец графа Тышкевича.

От страха Матля потеряла дар речи, но Эльокум спокойно продолжал есть. Он выхлебал целых три глиняных миски щавелевых щей, забеленных сметаной, закусил жестким соленым сыром и розовым хлебом, пока не насытился и его настроение не улучшилось. Тогда он принялся успокаивать Матлю, что если она не будет делать глупостей, он ее с тремя дочерьми не бросит. Он также рассказал о своем разговоре с каменотесом и посмеялся над ним: если бы Лейбеле Балтраманцер был мастером своего дела, он бы не сказал, что это лживый мир, и не вел бы еретических речей. Лейбеле Балтраманцер не ценит резных львов, потому что сам не великий резчик и резать не умеет. Матля слушала и молчала, словно пришибленная. Она боялась ему рассказать, что и над ним насмехались жители двора Песелеса. Ваш муж резчик? Хромой сапожник ваш муж, неумеха, сказали они ей.

Оперев голову на руку, Эльокум Пап отдыхает. Он задремывает, фантазируя вслух о медных львах и оленях на большой, стопудовой люстре городской синагоги: вечером в праздник Симхат-Тора, когда зажигают все светильники на люстре и раскручивают ее на ее тяжелых цепях, она начинает вращаться вокруг своей оси, как карусель в цирке на рынке в Лукишках. В эту карусель впряжены фигурки лошадей, львов, слонов и оленей. На спины животных усаживают детей, и когда карусель раскручивается, кажется, что животные гонятся друг за другом. Точно так же выглядит, если позволительно такое сравнение, и большая зажженная люстра в городской синагоге.

Матля слушает и ничего не говорит. Она только думает, что чужих детей на спинах игрушечных животных в цирке он, ее муж, замечает, а своих собственных детей у ее фартука и малышку на руках нет, потому что его голова забита деревянными львами.

Невестка-христианка

Вывеска «Рахмиэл Севек и сын» по-прежнему мирно висела над входом в лесоторговую фирму на Заречье. Но ссора между отцом и сыном только усиливалась. Хаця Севек уже выгнал из дома свою жену-христианку вместе с их дочкой. Отец сказал сыну, что у него нет еврейского сердца и что этим он совершил еще больший грех, чем когда женился на Хеленке. Рахмиэл Севек и его сын даже внешне были полной противоположностью. Отец — еврей с опущенными узкими плечами и с высохшим лицом. Сын — плотный крепыш с курносым носом и низким упрямым лбом, нависавшим, как балка, над парой маленьких прозрачных глазок, в которых горел темный огонек недоверия и наглости. Хаця смеялся: как это теперь он совершил больший грех, чем женившись на гойке [27]? Рахмиэл взглянул на сына и вдруг почувствовал ненависть к его матери, лежащей в могиле. Сынок был похож на нее и внешностью, и тяжелым характером.

— Гойка? Так говорят о женщине, с которой произвели на свет ребенка? Раньше еще находились люди, которые тебя не осуждали, потому что они не считают важной разницу между евреями и христианами. Теперь все будут считать тебя мерзавцем, потому что ты выгнал свою жену.

— А ты хочешь, чтобы я жил с пьяницей? А ты не знаешь или притворяешься, будто не знаешь, что она путалась с другими?

— Пить Хеленка принялась от обиды на тебя, а в то, что она имела дело с другими, я не верю. Даже если твое подозрение имеет под собой основания, это твоя вина, потому что ты вдруг разлюбил ее.

Хаця Севек, помимо прочего, отказался содержать жену с ребенком. Свекор приносил ей каждую неделю деньги из своего кармана. Хеленка все еще пыталась выведать у свекра, почему ее возненавидел муж. Рахмиэл Севек не хотел оговаривать собственного сына и отвечал, что виновато время. Поляки возненавидели евреев так же, как нас ненавидят немцы. Из-за этого Хаця увидел, что разница в происхождении не может стереться. «Разве я виновата, что немцы и поляки ненавидят евреев?» — спрашивала Хеленка, и свекру нечего было ей ответить. «Может быть, он еще возьмет меня назад?» — снова спрашивала она. Но как бы сильно Рахмиэл Севек не сочувствовал невестке, ему не хотелось, чтобы его единственный сын взял назад христианку, а он сам стал дедом целого выводка нееврейских внуков. Он отвечал с некоторой хитростью, что не знает, стоит ли Хеленке желать вернуться к Хаце, раз он к ней больше не привязан. Разве она готова перейти в иудаизм и вести себя как еврейка?

Хеленка была худенькая и невысокая, со светлыми волосами надо лбом и темно-рыжими за ушами и на затылке. Ее голубые глаза смотрели с испугом и любопытством, ее движения — проворные, как бы подпрыгивающие — напоминали птичьи. Трудно было поверить, что эта Хеленка, сама наполовину ребенок, может пьянствовать и к тому же изменять мужу, как подозревал Хаця Севек. Но она могла вдруг рассмеяться сухим смехом опытной женщины и ответить умнее, чем от нее ожидали.