Немой миньян

Вержбеловский аскет реб Довид-Арон не может больше переносить криков ширвинтского меламеда. Но гость меламеда, в пенсне и с черной бородкой кажется ему почтенным и ученым. Реб Довид-Арон подходит к ним на цыпочках, с согбенной спиной и дружелюбной улыбкой, стараясь, чтобы его речи звучали как можно деликатнее. В Немом миньяне, говорит он, ни у кого не спрашивают паспорта, кто он такой и что он такое. Но ведь можно беседовать без крика. Здесь сидят люди, углубленные в возвышенные размышления. Учитель Клойнимус, хотя он и не кричал, извиняется раз и еще раз, кланяется аскету, который делает то же самое, словно они оба стоят у двери и каждый просит другого пройти первым. Но реб Тевеле Агрес вмешивается с львиным рычанием.

— Уже и аскет из Немого миньяна идет по путям иноверцев? В церкви и в хоральной синагоге нельзя кричать, потому что идолопоклонники заходят туда помолиться всего на час. А в бейт-мидраше, не рядом будь упомянут, в бейт-мидраше кричать можно. Я вывешу записку на Синагогальном дворе, что за прегрешения наши великие вероотступничество проникло уже и в Немой миньян, и один аскет хочет превратить святое место в церковь, в хоральную синагогу.

Реб Довид-Арон Гохгешталт отступает, дрожа: только этого ему не хватало! А реб Тевеле Агрес, с еще большей силой и яростью, кричит своему гостю:

— Знаешь, что я тебе скажу, Алтерка? Я тебе скажу, что я не верю в твое возвращение к вере. Бороды у тебя нет, и кто знает, накладываешь ли ты хотя бы филактерии [47]. Вон там, на окне лежит книга Мишна Брура [48]. Принеси ее сюда, я буду учить тебя заповедям возложения филактерий.

Элиогу-Алтер Клойнимус сидит над раскрытой книгой, смотрит с любопытством на квадратные буквы книги Шулхан Арух [49] и на густой шрифт Раши [50] по соседству. В сердце своем он не может не сознаться, что законы возложения филактерий, все эти детали и предписания мало интересуют его. Вскоре он устает от учебы и ему становится скучно. Клойнимус чувствует, как дужка пенсне давит ему на переносицу, которая уже горит как в огне. Но без этих стекол его близорукие глаза с желтоватыми белками, подернутыми сетью красных жилок, видят только сумятицу голубых точек и красных черточек. Он снова надевает пенсне и оттягивает свою черную бородку к уху широким движением руки, как во время лекции перед заинтересованными слушателями.

— Конечно, эти законы важны, очень важны, но при этом необходимо верить в Бога и все делать с чистыми намерениями. Без веры в то, что делаешь, без экстаза, я имею в виду, без приверженности Всевышнему и устремленности к нему, выполнение заповедей становится сухим церемониалом, мои дорогие друзья… Я имею в виду, мой дорогой ребе.

Ширвинтский меламед понял на этот раз больше, чем его ученик, который заговаривался, оправдывался. Реб Тевеле Агрес взглянул на вернувшегося к вере своими маленькими острыми глазками и возопил:

— Знаешь, Алтерка, что я тебе скажу? Я тебе скажу, что ты исчерпался. Хотя я старше тебя по меньшей мере лет на тридцать, исчерпался ты, а не я. Отпусти еврейскую бороду, возлагай филактерии, соблюдай субботу, а в устремленность к Богу не вдавайся. Не заботься о святых намерениях, не дави себя. — Реб Тевеле вытер пальцем уголки рта и поковырял в зубах, которые все еще прочно сидели на своих местах, но выглядели черными, как обгорелые пни. Он почесал свою расхристанную грудь, покрытую колючими, седыми, пропотевшими волосами, и крикнул ученику:

— Приходи в пятницу до полудня. Мы вместе пойдем в баню, и ты потрешь мне спину. Придешь?

Солдат с деревянной ногой

I

В синагогах благословили начало нового месяца Менахем-Ав [51], затем пришли новые дни, подобные строю скорбящих на обратном пути с кладбища. Однако в узких и тесных переулках весело продолжались обычные торг и суматоха. Солнце припекало, с лиц капал пот. Солнечные лучи прятались за грудами старого, пыльного тряпья, разложенного в платяных лавках Проходного двора. Солнечные лучи забирались и в подвалы на дворе Рамайлы, где продают уголь. Полосы света игриво рассыпались у высохших сточных канав на улице Виленского Гаона, где сидели торговки фруктами у корзин со своим товаром. Дети запускали бумажных змеев, подпрыгивали и приплясывали босыми ногами на раскаленном асфальте Синагогального двора. Но пожилые евреи с набожно согбенными спинами уже видели перед собой синагогу со священным ковчегом без покрывала и вспоминали плачи Девятого Ава. Напев из книги Эйха [52] сливался в сердце и в памяти с шорохом и вздохами ветра среди сухих листьев. Именно теперь во дворе Песелеса появился солдат с деревянной ногой, странствующий повсюду Герц Городец. Он пришел в то же время, что и в прошлом году и два года назад.