Немой набат

Застольное товарищество приумолкло. Добычин в смятении чувств колобродил локтями по столу. Синицын, сопровождая крестным знамением, видимо, нелегкие раздумья, мелко троекратно перекрестился. Донцов, в тяжелых предчувствиях смутных времен, слегка захмелев и не в силах зацепиться за одну цельную мысль, взялся за хлопоты: нарезал колбасу ломтями толщиной с палец, по рецепту рекламы «Папа может!», вскрыл новую банку шпротов — калининградской выделки, выбирали дотошно! — впрок наполнил рюмки. И тоже угомонился в ожидании следующего акта самодеятельного спектакля, где актеры играли самих себя.

Просторный номер мини-отеля был оборудован кухонным уголком с широким набором полезного для гостевого застолья инструмента, включая причудливый, стилизованный под львиную гриву штопор. Уголок удачно вмонтировали в нишу, а для столешницы, шкафчиков, как и для оконных занавесок и стен, подобрали общий колор — мягко-серый, с невнятными разводами. Этот спокойный интерьер, показалось Донцову, обладал терапевтическим эффектом. Подумалось: в тихом помещении люди не повышают голоса, в шумном — наоборот, невольно кричат. Здешняя аура навевала задумчивость. И странно: возможно, похожие чувства испытывал Синицын.

— Здесь мирно, хорошо, удачную гавань выбрали, — прервал он затянувшееся молчание. — Мысли, эмоции не в ярость идут, не в ожесточение, а по глубинам рассудка шелестят, в голову стучится то, о чем обычно, в житейской суматохе, не думается. По рюмке опять же пропустили...

— Пить надо меньше, — пошутил Льняной. Но Жора не свернул с курса:

— Мы вот про государственные начала жизни трезвонили, про большую политику. А о великой силе слабости позабыли.

— Сейчас из него заумь попрет, — бросил Добычин. — С ним часто так: две лошади белые, третья голая. Вздор мелет. Объясни сперва, о чем мудруешь.

— Да все просто, Сева: слабых Господь особой силой наделяет. Не в смысле воли, ума или хитрости, чем успешные славятся. Слабому, если взять, скажем, униженный народ, терять нечего. А ежели человеку терять нечего, он становится смелым, сильным. Русский народ, кстати, в веках этим прославился, Пушкин-то Александр Сергеевич, по сути, это и провозгласил.

— Жора русского бунта ждет, — с иронией комментировал Льняной, обращаясь к Донцову.

— Легче, Сева, легче, дикцией не берите, ваше высокоумие. Я о другом. Сейчас в разряд самых слабых начинают выдвигаться наивные дети перестройки, чудом выжившие в развале девяностых, обманутые-переобманутые. Я их называю — не научно, разумеется, — поколение челноков, они в ту пору на себя главный груз взяли. Им-то сейчас пенсия и засветила. А это не бывшие советские пенсионеры, это публика тертая, много понимающая, ее лозунгом не возьмешь, а бояться ей уже нечего. Мальцы, коих теребит Навальный, школота безмозглая, она для власти угроза нулевая, глупые шалости. А вот новый пенсионер, который в политике разочарован, ни в какую партию не полезет и уличных политических протестов чурается, вот он... Сева, неужели не смекаешь, к чему я гну? Ты же сам только что сокрушался, что Россия на авторитете одного-единственного человека держится. А что, если самый слабый свою необузданную, неосознанную силу явит? — Сделал паузу и закончил резко, ударно: — На выборах!

— Да не будет же выборов! — снова влез Донцов, дивясь непонятливости Синицына. Но тот глянул на него с таким искренним сожалением, словно перед ним малое дитя, и объяснил делано задушевным тоном, каким общаются с несмышлеными:

— Понимаешь, Виктор, выборы у нас ныне в каждом сентябре. И допустим, на нашем опромышленном Урале, в нашей заводской хлопотне «Единая Россия», — кивнул на Добычина, — вопреки всем ухищрениям, провалится. По кому удар? Сева, ну, напрягись, подумай.

Льняной напряженно смотрел на Синицына, лихорадочно перебирая варианты ответа. Наконец неуверенно начал:

— Значит, ты снова о пенсионной реформе?

Жора поощрительно кивнул головой.

— Но если я верно понимаю, не про экономику, а про политику?

— Уф! — облегченно вздохнул Синицын. — Нет, не зря мы с тобой за одной партой сидели. Три года, по-моему. С восьмого по десятый? Хотя ты вечно, как индюк, пыжился, но соображалка работала отменно.

— А ты не в меру щебетливый был... Но погоди, не сбивай, — отмахнулся от воспоминаний Добычин. Видимо, его «соображалка» заработала на полную мощь. — Сила слабых! Но именно эти слабые, особо пострадавшие в девяностые, вот-вот массово попрут на пенсию. Со своими тягостными настроениями и невериями ни во что и ни в кого. И их много, смежные поколения. Так они и есть главная опасность! А если их намеренно попридержать на работе, где они по макушку зависят от начальства, чтобы не оказаться на улице без пенсии?.. В предпенсионные годы жизнь-то у людей самая шаткая. Верно я понял?

Синицын поднял рюмку, сказал Донцову: