Немцы

Никто не заходил, Пилюс собеседовался с серолицыми людьми с серьезными анкетами, но пока замену Эбергарду не выбрал, боялся попасть на хищника: подрастет и сожрет — вот и всё за день; на стоянке, среди машин, когда в префектуре уже погас второй и третий этаж и половина четвертого, Эбергард заметил растерявшееся человечье вздрагивание во мраке: спрятаться? узнать? «Поздно, уже заметил» — и Степанов-зомби шагнул к нему, так длинно протянув к нему руку, словно проиграл ее и вот принес, забирайте; вот он знал, соболезнующе взмыкивал и глотал, гонимые наружу советским воспитанием и бабушкиным христианством предложения помощи, нельзя, а вдруг примут всерьез:

— Слышал, у вас как-то кадровое перепозиционирование?..

— Рабочий момент, — и хватит обо мне. — Что у вас? Подписал префект?

— Да, всё в порядке. Спасибо огромное. Забрал наш экземпляр, а оказалось — без номера. Забыли зарегистрировать, а девочка, что регистрирует…

— Это пожилая тетя, сто двадцать килограммов.

— Да? Она уже ушла, завтра надо будет подъехать.

— Мне бы позвонили. Я бы решил.

Движением головы, изгибом шеи зомби показал внутрикипящее «опаздываю страшно», глубокое уважение, выдавившее из рабочего графика вот эти самые бессмысленные минуты для поддержания человеческих отношений, имеет ограниченный ресурс; отношения мертвы, если не включают «дело» или не смогут когда-то включать: Эбергард в его глазах навсегда погас.

Не делал ничего и ни на что не оставалось сил — на любовь, на обеспечение, предоставление, ограждение и поддержание Улрике; нелепо: ждали дочь, вотвот, и ссорились каждый день — с первых слов имея в виду — расставание навечно; спасали только три «темы» — они вбегали в них обсохнуть и согреться, как только подступал крик: раз — как Эбергард страдает без Эрны; два — что каждый из них смертен; и три — скоро родится малыш; всё остальное мучительно воспламеняло, и Эбергард (уже ходивший этой дорогой, узнавая вон те березы, согнутые дугой) понимал, почему так: всё легко складывалось, годилось, пока они с Улрике шли навстречу, переступая и добиваясь, а встретившись, они пошли вместе, теперь в одну сторону, уже другими шагами и другой силой, только сейчас становясь теми, настоящими… Кем-то (в очередной раз) становился Эбергард, и Улрике становилась другой (ему казалось, безвольной и самодовольной: она, видите ли, отремонтировала квартиру — за чей счет?!!); и он (также из пройденного) знал, насколько далека эта ругань от настоящего расставания и как расставание она приближает; когда всё успокаивалось, ночью он понимал: терпеть, не верить ночи, у ночи много союзников, кладбище — первый; всё решать по утрам, женщины одинаковые, Улрике лучше многих, сам выбрал ее и позвал. Родится девочка, он развяжется, оглядится, устроится, выстроит в системе схему, и они с Улрике…

После злых слов, оказавшись у Улрике за спиной, Эбергард объявил:

— Придется поработать ночью. Не дома. Срочный заказ.

Улрике качнула головой: ей всё ясно, не обернулась, промолчала, но после хорошим, прежним голосом их начальных времен спросила:

— Сделать тебе бутерброды? Чай в термосе? Может, тебе лечь сейчас поспать?

Эбергард погладил ее плечи: спасибо, понимание. Улрике жалобно попросила:

— Можно, я попрошу маму приехать ночевать? Мне будет страшно одной. А если у меня… начнется?

— Брошу всё и приеду. Типография на генерала Ватутина, за «Перекрестком».

— Ты же не будешь отключать телефон?

Писчую бумагу (российскую, не лучшего качества, но плотностью больше всего напоминавшую бюллетень) — восемьдесят две пачки по пятьсот листов с нанесенным в офсетной типографии розоватым фоном, покрытым волнистыми узорами, обещали привезти к восьми утра, но как всегда — сперва «пусть подсохнет», потом «у нас некому грузить», потом «через полчаса отправим», потом «выехали», потом «сломалась машина», потом «у водителя разрядился телефон, он где-то на соседней улице», а потом «печатать еще и не начинали»; привезли к одиннадцати вечера.

Верстальщик, изнеможденный и рыжевато-патлатый, походил на дьячка из тех, кто на День города выгуливают по шесть детей, заправив полосатую рубаху под брючный ремень; он очень неуверенно, хотя и одержимо быстро, исполнял движения, положенные конторскому работнику: наливал чай, несся по мягкому полу, и со стороны казалось, что он управляется дистанционно подростком, еще не вполне освоившим плавный ход и обхождение углов, — затихал верстальщик, лишь присев за монитор.

— Все ушли? Уборщица ушла? — спросил Эбергард.

— Что? Да. Ушла. Все ушли. Вот только что. Догнать? — верстальщик вскочил, словно кто-то крикнул «Тревога!», долбанувшись коленом о столешницу.

— Я закрою дверь. А вы — вот что мы делаем, — Эбергард говорил отчетливо, но усыпляюще ласково. — Вот, — он показал образец — избирательный бюллетень, — верстаем такую же таблицу и подбираем шрифт — один в один. Распечатываем. И множим на ризографе. На той бумаге с фоном, что привезли. Краски хватит на сорок тысяч?

— Ну, хватит… Может, на цифре?