Немцы

— Я здесь, — Фриц расположился в уголке, на несчастном стуле, который занимали сотрудники управления, опоздавшие на планерку, — им приходилось держать рабочие тетради на коленях и приподниматься из-за спин, «давая информацию» в ответ на «поставленный вопрос». Выпустив галстук поверх пиджака, как язык удавленника, Фриц держал в руках свежераспакованное приспособление для видеоигр (Эрне бы понравилось), выуженное из подарочных пакетов, теснившихся у его ног; как онемевшие гуси, сбежавшиеся за кормом, — бутылки шампанского тянули серебристые горла, расталкивая обтянутые пленкой бока конфетных коробок, конверты с деньгами засовывались в конфеты или на самое дно — новогодние подарки в управление свозили заранее; Фриц, подбородком в грудь, завороженно смотрел в мерцающий в руках, мигающий омут — в нем готовились к битве два самурая — сходились и — расходились, толчками, как рыбы в аквариуме, и страшно медлили.

— Всё. Последняя жизнь, — и Фриц осторожно опустил игрушку, как зажженную свечу под ноги, — нужно было меч подлиннее… — он, словно прислушиваясь — к звонкам телефона, забытому в пальто? шевелениям и вздохам в приемной? подпольным шорохам подземных вод? поведению сердца? — и улыбаясь, но только глазами, как улыбаются обворованные или обманутые, рассматривал Эбергарда: вот так… видишь, не ты, а… а мне — вот так… И кивнул, чтобы вопрос больше не нависал, раздуваясь: да.

— Как монстр заступил, приехала морда, Борис. Я и не знал, что помощником будет. Просто туша. Сказал: с главами управ договорились — в месяц по триста тысяч для префекта с каждого. С меня — миллион. Так они решили. Я говорю: откуда у меня? Бюджета нет. Я могу только свою зарплату отдавать. У нас система как-то не сложилась. Инспекторам моим, может, что-то и капает… А мне — если только бутылку виски, — Фриц говорил не всю правду, не важно, он давал представление о точнейшей правде, хранить его для собственного спасения больше не имело смысла, его оно не спасло. — Вроде отъехали. Две недели назад монстр вызывает, обнял, такие прям друзья! В комнату отдыха, вздыхает: беда, Фриц, беда, если вы спасете только… Я: весь во внимании. Он: сын женится! Квартира нужна молодым. Большую не надо. Метров двести. В центре. А откуда я?.. Это же два миллиона долларов. Два с половиной. Я говорю: давайте попробуем сына вашего как-то на очередь поставим и будем двигать потихоньку, а через полгодика какуюнибудь трешку в округе за выездом попытаемся выдавить или в новостройке…

— Его это не устроило.

— Перестал визировать мои распоряжения. Говорит, пусть прокуратура проверит управление Фрица. Я сперва уперся: да пусть проверяют. А когда уже распоряжений шестьсот зависло, вызвали в город: раз контакта с префектом нет — пиши по собственному. Говорю: куда мне теперь? Не маленький, устроишься где-нибудь. Шестнадцать лет отработал. Медаль от мэра имею… — Он опять прислушался и подсказал Эбергарду: — Никто не звонит.

— Я всегда буду звонить…

Звонить Фрицу незачем, его погасили, на Фрице нащупали выключатель и отключили: скорей попрощаться, тех, кто задушит органы опеки муниципалитета Смородино, надо искать среди живых, но он остался и сидел еще, и еще сидел, говорил и слушал: почему? Кому он показывал свою человечность и душевное тепло? Бога нет, людского суда — тоже, Эбергард про себя всё знает сам, а вернее — никогда про такое в себе и не думает, да и Фрицу мертвому безразлично, делай с ним всё, что хочешь, и сам Фриц не позвонит выпавшим; зачем Эбергард остался (хотя — а вдруг Фриц куда-нибудь да устроится…), присел напротив и говорил почему-то честно, как себе, когда спрашивал Фриц (вот в какие минуты люди вспоминают всерьез о ближних, сразу оглядываешься в пустыне, лесостепи: кто живой? — когда треснул панцирь и на замерзшем песке осталось шевелиться недолго).

— Ты не слишком переживаешь из-за дочери? — Они сидели на Востоко-Юге, здесь где-то шла сейчас, ужинала, делала уроки, смеялась, жила и взрослела без отца дочь Эбергарда; одиннадцать лет не расставались с минуты, когда медсестра спустилась по лестнице с младенцем и спросила: «Вы отец? Держите крепче! Дальше — вы».

— Фриц, вот я живу, и мне никогда не больно. У меня всё сложилось, я всё выстроил — я не пропаду. Но я почему-то — ничего не чувствую по-настоящему.

— Зачем на себя наговариваешь?!

— А с дочкой — я почувствовал. Первый раз! Я ожил. Теперь уже не могу остановиться, это само… Я, оказывается, еще не пустой! Я — человек, оказывается! Фриц! Вот тебе, чего тебе хочется? Не сейчас, а вообще? — Эбергард разговаривал с Эбергардом, он не слушал, что там недовольно и смущенно вытекает рядом, выплескивается водяным насосом…

— Ну… Чтоб всё было как-то по-нормальному. У меня, у детей. Уровень по доходам. Запас. Короче, чтоб можно было не работать и жить достойно, на процент. И столько, чтобы инфляция эта не сожрала…

Я бы хотел на Средиземном море жить. Я тепло люблю! А вот дети выбрали Новую Зеландию. По мне там скучно. А им, видишь, нравится такая скука!

— Дружище! — Эбергард поднялся.