Ненадежное бытие. Хайдеггер и модернизм

Если начать с первого, статус самого текста, подписанного «Хайдеггером» и продленного изданием его записных книжек, указывает на довольно характерный разрыв, который сам по себе заставляет обращаться к поиску «источников», которые обнаруживаются в ближайшем – биографическом – материале. Этот поиск не является, как хотел бы показать Бадью, чем-то совершенно естественным для Хайдеггера-философа, если бы последний существовал. Вполне можно представить (вслед за Рорти[78]) эксперимент, в котором значительная часть биографического материала, создаваемого самим Хайдеггером, оказывается нерелевантной для практики чтения и применения Хайдеггера, как она структурируется, скажем, после войны. Однако усилия самого Хайдеггера не позволяют провести подобное цензурирование и отделить концепт Хайдеггера от его текста и текстов[79]. Это само по себе указывает на то, что Хайдеггер стал таким «разрывом», который не позволяет пользоваться – по крайней мере исключительно – ресурсами предшествующей философии, тезауруса концептов, вопросов, решений и т. д. Само внимание к его биографическим материалам, в том числе составленным им самим и отложенным для будущей публикации, уже говорит о том, что недостаточно читать Хайдеггера как одного из продолжателей феноменологии, как посттеологического философа, развивавшего наследие Фомы, Аристотеля и Лютера, как важнейший источник французского структурализма, как континентальную версию прагматизма и т. д. То есть все это, конечно, возможно и нужно, но всего этого мало не потому, что Хайдеггер «больше» этого – если возвращаться к оппозиции «большого и малого» – а, скорее, потому, что он меньше: его способ артикуляции всех этих автономных и независимых содержаний, проблемных полей, тезаурусов и т. д. никогда не был ровным и гладким. Иными словами, Хайдеггер – это такой разрыв, который оставляет его наедине с собой и с тем, кто такой этот Хайдеггер, что это за «тип». Тот факт, что содержанием философии Хайдеггера оказывается его собственная жизнь, говорит не о каком-то достижении (оставшемся, к примеру, для Гуссерля и других невозможным), а, напротив, о своего рода умалении, отстранении от дискурсивно-академических практик, в которых, собственно, и реализуется тот или иной концепт. Хрестоматийное неприятие Гуссерлем хайдеггеровской «антропологии» можно в таком случае прочесть именно как такой разрыв, который закрывает большую часть классической философской проблематики, сформировавшейся после Канта, в неокантианстве и продолжающей функционировать в феноменологии. Такая проблематика хорошо структурирована, и, несмотря на все революции и повороты, она позволяет легко опознавать, что именно решают философские концепции, с чем они работают: это проблемы истины, общезначимости, значения, идеальности, различия сознания и мира, материальности и т. д. Несмотря на все существенные повороты до Хайдеггера, «поворот» последнего не может быть прочитан на этом фоне и в этом режиме – нельзя сказать, что «бытие» или «онтологическое различие» просто добавили то, что отсутствовало, заняли клетку, которая пустовала (хотя, разумеется, Хайдеггер часто представляет дело именно так, рассматривая свою работу в диахронии). В то же время нельзя сказать, что Хайдеггер совершил «революцию», которая позволила бы полностью переписать предшествующий словарь философии (во многих отношениях он остался неизменным). В действительности новации Хайдеггера не способны привести к решению классических проблем, в том виде, в каком они были поставлены, – проблем интенциональности, сознания, бытия в мире и т. д., – скорее, они зачеркивают их, изымая самого Хайдеггера из устойчивого проблематического поля, так что его читателям приходится учиться в каком-то смысле с нуля, наравне с автором. Модернистская революция всегда непоследовательна: она пытается избавиться от старых проблем, объявив их ложными (что и делает Хайдеггер с большей частью классических эпистемологических и онтологических проблем), но тем самым лишь увековечивает их, создавая для них лимб незавершенности. Оборотной стороной новации как главной модернистской ценности предприятия Хайдеггера становится не что иное, как изъятие, уже выполненное исключение Хайдеггера из философского дискурса, который, как показала история, способен благополучно пережить его «революцию» – точно так же, к примеру, как роман пережил Пруста и Джойса. Несмотря на все свои вполне легальные, наработанные годами, связи с институализированным дискурсом, Хайдеггер остается наедине с собой, что создает эффект биографизации и одновременно углубления в историю, которое, разумеется, имеет мало общего с филологической ученостью (хотя и может ею пользоваться), выступая компенсацией указанного обособления. Собственно, дрейф к досократикам – точно такой же симптом не столько «углубления» и «возвращения к истокам», сколько идиоматизации Хайдеггера как «автора», у которого не остается никакого содержания, кроме своего собственного – то есть в каком-то смысле всегда себя самого.