Ненаписанное письмо (СИ)

И в этот раз Башо не удивил:

— Нет, Джей, я дам тебе, мать его, совет. А ты хочешь следуй ему, хочешь — не следуй. Дело твое. Не ходи к ней. Не появляйся. Забудь ее. Если надо, я в конторе замолвлю за тебя словечко, устроишься как-нибудь. Только не ходи к ней, я тебя прошу.

— Почему? — я отпил кофе, глядя в его бесцветно-серые замыленные глаза навыкате.

Башо затряс двойным подбородком, почти приходя в бешенство.

— Ты ее убьешь. Или она тебя. Ничего хорошего не будет.

— А если будет?

— А если! А если!.. — взревел Башо. — А если подумать головой! Старого не вернешь! Надо заново учиться жить!

— Ты научился после того, как ушла Анна?

Башо прилип к стулу и заскрипел челюстями. Он видел своих детей теперь, может, дважды в год, если Анна была в настроении. Он не боролся с этим. Он сдался. Он, вероятно, уже привык думать, что быть отцом — это значит под Рождество покупать подарки двум почти незнакомым девочкам, которые привыкли думать, что чужой дядя с блестящими коробками в бантах — курьер Санта Клауса, а вовсе не их отец.

— Джет, ты дерьмо, — сказал Башо. — Эгоистичное дерьмо. Сначала свалил ото всех нахрен, а теперь хочешь обратно, в готовенькую жизнь. Никто тебя здесь не ждет. Никому ты здесь не нужен.

— Я думал, ты меня ждешь, — невесело улыбнулся я.

Башо помолчал.

— Я никого не жду, — он встал.

— Себастьян, — позвал я, чтобы остановить его. — Прости.

Башо снова сел за столик и придвинул пепельницу. Он смотрелся в нее несколько секунд, затем поднял голову.

За мутными окнами пролетали белесые снежинки словно пух из разорванной подушки. Они прилипали к стеклам кафе и медленно плавились, соскальзывая вниз талыми слезами.

Я предложил Башо выпить. Он заказал две кружки пива.

Когда их принесли, я сказал:

— Ты прав, Себастьян, что я эгоист, но неправ в том, что я дерьмо.

Он состроил такую мину, которая как бы говорила: «Ой, не проведешь ты меня!».

Но вместо упрека, Башо ответил:

— А ты прав, что я не научился заново жить после Анны. Наверное, это просто такая гребаная жизнь, что можно только один раз кого-то сильно полюбить, а дальше, если не уберег, полная херня твориться будет.

— Нет, Себастьян. Я не согласен. У меня была жена, и я ее любил. Но потом появилась Марта. Ее я полюбил еще сильнее. Любить заново можно только сильнее. Проблема в том, что я пока не чувствую уверенности, что полюблю кого-то сильнее Марты.

— Может, тогда стоит попробовать?

— Может, — согласился я. — Но сначала я попробую поговорить с Мартой. А там видно будет.

2 ноября

Тем же вечером, гуляя с Чаком, я был рассеян, но списывал все на резкую смену часовых поясов. Вдобавок родина встретила меня своим суровым климатом, о котором мой организм явно успел позабыть. Примечательно, что при переезде весной я почти не почувствовал никакой акклиматизации, зато ощутил ее в полной мере сейчас, осенью. Я прибыл в самый активный период сезонных заболеваний. Горожане бродили понурые, и нередко я ловил на себе возмущенные взгляды: я, такой весь поджарый и загорелый, резко выделялся среди земельно-серых лиц соотечественников. Иногда я замечал любопытство в глазах проходящих мимо девушек. Наверное, они думали, что я иностранец. В новеньком пальто, еще блестящих ботинках, меня пока не успела съесть провинциальная осенняя хандра и слякоть.

Странное ощущение. Я был переселенцем, выскочкой в родной стране. Так и подмывало купить карту города и с идиотским акцентом поприставать к местным жителям с вопросом, как пройти на главную площадь. Но, чтобы все это провернуть, пришлось бы оставить Чака в апартах, иначе бы он уничтожил всю мою иностранную солидность. Впрочем, Чакки тоже по-своему резко отличался от стандартного вида домашних питомцев, которые водились в этой местности. Мне встречались собаководы с пуделями и бишонами, попадались джек-расселы и другие терьеры, были и беспородные собаки, но таких худых и длинноногих я больше не видел.

Мы были экстравагантной парочкой. И нам обоим, хоть и в разной степени, предстояло научиться быть своими в недружелюбном месиве людей, зданий и машин.

Но я, в отличие от Чака, хоть и прожил здесь много лет, как и он, глазел на окружающий мир с открытой пастью. Я все помнил, но ничего не узнавал, ничто не откликалось в моем сердце торжеством. А Чакки напротив всюду пихал свой нос и старался поскорее узнать новый для себя мир. Иногда кто-нибудь из детей улыбался ему, и Чакки с готовностью подставлял морду, чтобы его погладили.

Наверное, в каком-то смысле я был подобен ему. Я тоже чувствовал, что глубоко внутри безумно хочу распахнуть слюнявую улыбку навстречу любому незнакомцу, чтобы меня гладили и называли хорошим мальчиком. Но, разумеется, я бы никогда не стал так делать из-за воспитания и понимания, что вряд ли добьюсь таким образом ласки. С таким успехом меня скорее закроют на всякий случай в заведении с мягкими стенами, потому что взрослые нормальные люди не бросаются в объятья к прохожим.