Ненаследный князь

И не только голос.

Аполлон, выбравшийся из кустов, смахнул прилипший лист, мазнул рукавом по расцарапанной щеке и бухнулся на колени:

— Дуся, спаси меня!

— От кого? — Евдокия огляделась.

Тихо. И парк пребывает в обычной своей полуденной дреме. Король и тот смежил веки, и парочка шутов прикорнула у ног его. Королева позевывает, позабыв про этикет. Красавицы блистают…

— Лихослав…

— Я буду рядом, дорогая. — Он поднялся и поцеловал раскрытую ладонь.

…правда, смотрел он почему-то не на Евдокию.

Проследив нить взгляда, она не без удивления отметила, что панночка Белопольска сегодня диво до чего хороша. Она стояла, опираясь на руку его высочества, и о чем-то рьяно, вдохновенно рассказывала.

О козле?

Или о дядькиной супружнице, которая редкостная змеюка, а еще наверняка колдовка, поскольку булавки собирает. Разве ж нормальный человек будет собирать булавки?

Евдокия заставила себя отвернуться.

В конце концов, смешно ждать от Лихослава верности… и от мужа вообще… и ее брак — всего-навсего сделка, условия которой следует обговорить наперед и не жаловаться, если вдруг окажется, что плохо договор прочла.

— Дуся! — Аполлон напомнил о своем существовании. Он по-прежнему стоял на коленях, взирая на Евдокию кротко и со смыслом. В синих очах его стояли слезы. — Дуся, забери меня оттудова!

— Откудова? — машинально переспросила Евдокия.

— От нее!

— Что случилось?

Выглядел Аполлон вполне прилично. На нем была белая льняная рубаха, расшитая петушками и крупыми стеклянными бусинами, полосатые штаны с блеском, широкий алый кушак, хвосты которого живописно разметались по траве. И красные сафьяновые сапоги.

Правда, приглядевшись, Евдокия заметила, что ворот рубахи был подран, а на штанах проступали странного вида масляные пятна. Скула Аполлона припухла, а на щеке алела свежая царапина.

— Она… — Он всхлипнул, неловко поднимаясь, на штанах остались травяные пятна, а за рубаху зацепились листья и паутина. — Она меня домагивается!

— Что?

Аполлон перебрался на лавку и, зардевшись, повторил:

— Она меня домагивается! Совратить хочет.

— А ты?

— А я боюся!

— Чего?

— А вдруг… вдруг она меня совратит и бросит? — Аполлон всхлипнул и, достав из кармана штанов платок с теми же петушками, вышитыми красной нитью, шумно высморкался. — А я невинный… остануся опозоренным… и все пальцами показывать станут. Мне маменька говорила…

— Что она тебе говорила?

— Чтоб берегся развратных женщин. Оне коварный.

Аполлон принюхался и деловито спросил:

— Орешков нету?

— Нету. Аполлон, — Евдокия откашлялась и осторожно поинтересовалась, — может, ты неправильно все понял?

— Не-а, — он мотнул головой, — она меня за руку береть. И в глаза еще заглядываеть. Вот так.

Он сгреб Евдокиину ладошку и прижал к груди, сам же причудливым образом изогнулся, вывернул голову, силясь показать, как его новая знакомая смотрит.

Аполлон старательно пучил глаза и хлопал ресницами.

— Я поняла. — Евдокия руку попыталась вырвать, но хватка у Аполлона была мертвой.

— А еще она дышить! — произнес он и старательно засопел. Судя по всему, бедная Брунгильда Марковна, очарованная неземным Аполлона образом, страдала одышкой. — И сопить. Со смыслом.

Сопение со смыслом, вне всяких сомнений, было серьезнейшим аргументом в пользу Аполлоновой версии.

— Намедни пришла в комнату, принесла пахлавы медовой и еще петушка на палочке. Я ж петушков страсть как люблю. А потом и говорит, дескать, у вас, Аполлон, губы в меду, сладкие… так оно и понятно, что в меду, после пахлавы…

Он, выпустив-таки Евдокиину ладонь, потрогал нижнюю оттопыренную губу, убеждаясь, что более нет на ней меда.

— И лезет с платочком. Я-то подумал, что вытереть хочет. Маменька мне всегда губы вытирает, чтобы аккуратным ходил, а эта… — он потупился и густо покраснел, — поцеловала…

— А ты?

— А я… я сбег. Мне маменька говорила, чтоб, если вдруг такая оказия приключится, чтоб бег… и я ночь на вокзале сидел. На вокзале холодно. И еще тетки пирожки продавали, я попросил одного, а оне — денег… откуда ж у меня деньги-то? Пирожки-то черствыя, вчерашние… я, когда торговать стали, так и сказал всем, мол, дрянные у них пирожки! Я ж сам видел, как грели и маслом мазали, будто бы только-только жаренные. Ложь все! А они драться…

Аполлон дернул подранный ворот рубахи.

— Насилу сбег!

— Меня-то как нашел?

— Так это… у Брунечки в Гданьске дом есть. Она меня на воды привезла. Для вдохновения. Ее покойный супружник очень водами вдохновлялся. А в парк мы давече гулять ходили. Меня Брунечка в свет выводила… я ж поэт… и я новый стих написал. Хочешь послушать?

Евдокия покачала головой. Смотрела она отнюдь не на Аполлона, который встал и грудь расправил, кое-как одернув подранную рубаху, снял с плеча паутинку и произнес:

— Я сижу на пляжу! И на бабу гляжу!

— Молодец, — ответила Евдокия.

В настоящий момент ее куда больше занимали панночка Белопольска и Лихослав, без всякого стеснения ее разглядывавший. Тоже о Серых землях рассказывать станет? Или воздержится? Шляхетным панночкам, даже таким, как эта, про Серые земли слушать непристойно.

У шляхетных панночек нервы.