Ненастье

Седой Володя читал англоязычную газету и ответил, не обернувшись:

— В индуизме есть понятие «шанти» — покой как вид деятельности.

— Володя мудрец, он тут мыслит, а я, например, тупо работаю, — весело сказал другой мужчина, лысый, широкоплечий и бодрый. Он сидел перед ноутбуком и быстро стучал по клавиатуре. — Мне всё равно, где я нахожусь. Только неудобно, что интернет проводной. Модемная связь — прошлый век.

— И я тоже работаю. Я — сборщик кокосов, — к разговору присоединился накачанный парень возраста Ромчи, этакий Тарзан с дредами и цветными татуировками. Его называли Митька. — У меня бригада туземцев с мачете. Нанимаемся к какому‑нибудь плантатору, на крючьях залезаем на пальмы и рубим кокосы. Я могу вскрыть орех одним ударом. Могу ножом срубить горлышко с бутылки вина. Могу побриться топориком.

Митька белозубо улыбался. Герман видел, что он красуется ловкостью и силой. Герман его понимал. Потом в Москве этот Митька, повзрослев, войдёт в совет директоров какого‑нибудь холдинга и будет вспоминать, как в своей бурной и нищей молодости зарабатывал на хлеб, лазая на пальмы Малабара.

— Кстати, на кокосах вполне хватает, чтобы самому оплачивать тут свою жизнь, — добавил Митька‑Тарзан. — Всё очень недорого. Лепёшка или миска риса — десять рупий. Рыба или пакет фруктов — сто рупий.

— Завтрак в шэке — доллар‑два, — сказала Катя, подруга Даши. Она была беременная, но не стеснялась и ходила в купальнике, ворочая оголённым животом. Сначала Герману это показалось отталкивающим, но потом как‑то уложилось в ощущениях. — Поужинать в ресторане можно на три‑четыре доллара. День стоит десять баксов. В Москве такое и представить нельзя.

— Я тоже тут сама зарабатываю на всё необходимое, — пожала плечами другая женщина, худая и глазастая; она называла себя Акулина. — Я мастер механди, это роспись хной по рукам и ногам. У русских и европейцев для механди популярны этнические орнаменты или графика деванагари.

Герман подумал, что Танюша здесь тоже может работать как‑нибудь так же, если заскучает, — парикмахером, маникюрщицей, массажисткой…

— Знаешь, Гера, в Индии не задумываешься о времени, о наполнении своего бытия, — снова заговорил Володя. — Жить — это и есть смысл жизни. Надо стараться войти в режим «симпл лайф» — простого существования. Чем меньше экзистенции, тем глубже и обширнее пространство нирваны.

В плетёное кресло рядом с Германом сел толстенький, мокрый после купанья Маркуша, доктор Марк Семёнович. Он похлопал Германа по руке.

— Не надо зацикливаться на благополучии, Гера. Уверяю как психолог. Иначе ты не сможешь раскрыться, отпустить себя, насладиться реальностью, — Марк Семёнович, фыркая, вытер лицо ладонью. — Это называется «синдром отсроченного счастья». Человек изводит себя заботами, обещая себе, что всё доделает — и отдохнёт. А так не бывает. Такое время не наступает никогда. И реинкарнации у нас тоже не будет. Или здесь и сейчас, или никогда и нигде.

Герман слушал и понимал, что ему не годится опыт этих людей. У них — выигрыш, а не проигрыш. Их дауншифтинг — обратная сторона той же самой жизни, которая у них была прежде и будет потом. А ему нужна другая жизнь.

— Я говорю не про тебя, а вообще, но и ты, Гера, тоже очень напряжён, — с сочувствием заметил Марк Семёнович. — Люди — жертвы фрустрации. Они концентрируются на определённом комплексе переживаний, представлений, идей, и не могут выйти за его пределы, где мир прекрасен. Но это ловушка. Чёрная дыра. В ней человек и хоронит себя. Даша сказала, что ты ветеран Афгана, да? Но сейчас на тебя никто не нападает. Отключи свою оборону. На самом деле вокруг никого нет, это ты сам окружил себя и взял в осаду.

Мерно шумел океан, на крыше бунгало верещали обезьяны, а Герману казалось, что они, пацаны, по‑прежнему сидят в каменном развале у моста на речке Хиндар под Гиндукушем. Выйти или не выйти? Выйти или не выйти?

Поодаль Ромча помогал Даше раскладывать по решётке над углями толстые розово‑серые ломти свежей рыбы и ворчал, поглядывая на Германа:

— Ты посмотри на него, он же ничего не понимает из того, что Марк ему талдычит. Обрубок девяностых. Ветеран бессмысленной войны, неудачник бандитской эпохи. Ничего не добился. Лузер. Быдло провинциальное.

— Он не быдло, — как бы невзначай возразила Даша.

— Я говорю «быдло» не в смысле упырь, ублюдок, уголовник. Я говорю в культурном смысле, — с холодным презрением пояснил Ромча. — Быдло — это тот, кто слушает шансон, ест чипсы, читает желтяк, смотрит футбол, носит спортивные штаны и гоняется за дисконтом.

Даша делала вид, что терпеливо пережидает, но слушала внимательно.

— Девяностые вообще были временем быдлячества, — тихо кипел Рома. — Ведь ценности и стиль тогда были не блатные, не тюремные, а быдляческие. Быдлячество в политике, в общественной жизни, в бизнесе, в искусстве, в личных отношениях. Зачем тебе нужен этот утиль истории?

Даша не отвечала. Она сама не знала, чего ей хотеть. Герман издалека видел, что ревнивый любовник чем‑то смутил Дашу, но не стал вмешиваться.

В отель они возвращались на закате. Даша молча.