Ненастье

Немец смотрел на Серёгу Лихолетова — пьяного, наглого, с кирпичной мордой, с выцветшими усишками. Серёга устроился в тени между глыбин, а для понта положил над собой на валун белый бараний череп с закрученными рогами — подобрал здесь же, в камнях. Серёга и Немец ели тушёнку из тех банок, что отыскали ночью. Теперь у них была посуда — плошки из жестянок.

Как командир, Серёга бодяжил спирт. Он черпал воду прямо из реки, но всякий раз крошил в плошку хлорную таблетку: в Афгане запрещали пить сырую воду и выдавали таблетки для дезинфекции. Серёга бормотал:

— Алкашку жрать надо с хло‑орочкой, а то будет у нас холе‑ерочка…

Немец сидел пьяный, но трезво понимал: может, другие офицеры тоже смелые и сильные, но рядом с ними всё равно страшно, а рядом с Серёгой — не страшно. И Немец ощутил, что жизнь пришла к правильному состоянию. Он — солдат. А Серёга Лихолетов — его командир. Других командиров нет.

Их обоих срубило в полдень, когда солнце оглядывало землю из зенита словно в коллиматорный прицел. Белая гряда Гиндукуша покрылась огнями и звёздами, насквозь просвечивая долину. Серёга и Немец дрыхли среди глыб и консервных банок, а рядом на камне лежал, не моргая, бараний череп.

На «пьяную» сторону развала осторожно пробрались Шамс и Дуська.

— Я с них херею, — пробурчал Шамс. — Вот почему Серый не пришёл…

— Давай у них спирт выльем, — предложил Дуська.

— Они нас за это с похмелья расстреляют.

— Оружие заберём…

— Камнями забьют… Скоты. От «духов» мы гасимся, называется…

Дуська только заплакал. Его воля за эти сутки так раскисла, что Дуська уже привык плакать по любому поводу — от слёз ему становилось легче.

Серёга и Немец проснулись только вечером, раздавленные похмельем. Бурое ущелье дышало керамическим жаром, но от речки веяло прохладой.

— Подлечимся, боец, — решил Серёга, доставая канистру со спиртом.

— Серый, а ты не боишься, что нас пьяных в плен возьмут? — без голоса спросил Немец, выпил из плошки, которую протянул Серёга, и зажал рот.

Конечно, Серёга опасался, что бородатые обнаружат их логово, но всё же надеялся, что этого не произойдёт. Зато когда придут свои, советские, рискованная попойка под носом у моджахедов окажется подвигом духа.

— Не скобли изоляцию, — ответил Серёга, подумал и добавил: — Басмачи пьяных в плен не берут, а на месте расстреливают. Так что мучить не будут.

— Почему пьяных не берут?

— Аллах пить запрещает. Харам.

Серёга всё это выдумал сей момент, чтобы успокоить Немца, да и себя.

— Нам вообще надо быть благодарными Афгану, — вдруг сообщил он.

— Это ещё за что? — мрачно удивился Герман.

— Да за эти горы, кишлаки… Тут всё другое. Тут Македонский сражался на слонах… Понимаешь, Афган — другая планета. Значит, мы видели уже две планеты — эту и свою. Значит, мы вдвое больше остальных про мир знаем.

Наверное, Серёга был прав. Герман вспоминал свои первые впечатления от города Шуррама. Чужая жизнь, чужая эпоха… Город — как бескрайняя свалка глинобитных коробок, из которых торчат кипарисы. Улицы — будто пропилы. Ослики с арбами. Под саманными стенами — узенькие арыки, и над ними из дувалов растут кусты дикой розы. Пыль и вонь. Мухи. Старики в чалмах тащат на сутулых спинах огромные бутыли, оплетённые верблюжьей верёвкой. Какие‑то бородатые мужчины сидят прямо на улице в парусиновых креслах и курят анашу. Красные раздолбанные автобусы без стёкол, люди в них едут вместе с овцами и козами. Женщины — как ходячие рулоны ткани.

На холме — древняя осыпающаяся крепость с волнистой линией стен и пустыми бочками башен. В крепости — казармы царандоя. От крепости виден весь городишко, по центру утыканный глиняными морковинами минаретов. Под холмом в саду — дворец местного владыки: приземистый, с деревянной колоннадой, с мозаикой по стенам. Возле ворот дворца — ржавый танк.

Через город ехать приходилось медленно, и рядом с кабиной грузовика неизменно бежала орава мальчишек, бачат, наперебой выпрашивая бакшиш и предлагая все блага Шуррама: лепёшки, мешочки с сушёным тутовником, горшки с пайваном — густыми сливками, насвар — жевательный табак, чарс — гашиш. А за городом бачата обкидывали грузовики камнями и удирали.

Но больше, чем экзотика Востока, недавнего школьника Герку Неволина в Афгане поразила оголтелая торговля. Бойцы бегали в дуканы — в лавки. Тут продавали всё: фрукты и крупы, мангалы и тазы, птицу и скотину, ковры и наркотики. Парни из СССР охреневали от того, сколько в нищем Гавнистане разного дефицита: косметика, кроссовки, магнитофоны «Шарп», дублёнки‑«пустины», термосы, подтяжки, очки‑«хамелеоны», джинсы, одноразовые бритвы. «Бакшиш, фамиди?» — угодливо улыбались бойцам дуканщики.

Впечатляло, как торгуют свои же — несут в дуканы всё подряд: одеяла, столовские ложки, консервы из пайка, форму. За автозеркало дуканщик давал тысячу «афошек», за колесо от «КамАЗа» — двадцать тысяч. Продавали и патроны — правда, сначала их вываривали в кипятке, чтобы не выстрелили. Дуканщики брали даже мусор из военного городка — на вес, грузовиками. Что ж, Серёга прав. Дома такого не увидишь. Афганцы многому научат.