Ненасытимость

Настала полулетняя августовская якобы-осень. Неприятно однообразная июльская зелень распалась на целую гамму тонов — от изумруда до темно-буро-оливковых оттенков. Генезип понемногу начал вставать. Ему мешала не столько простреленная лодыжка, сколько последствия контузии, проявлявшиеся не только физически — в головокружении, слабости и легоньких конвульсиях, но и в странной окраске психических состояний, по сути тех же, что в момент преступления. У него все время было чувство, достигавшее порой чрезвычайно неприятной интенсивности, что все это происходит не с ним. Он смотрел на себя со стороны, как чужой, но буквально, а не как некий «множащийся в бесконечности наблюдатель» Леона Хвистека. Это не болтовня, т а к  о н о  и  б ы л о. Кто этого не пережил, не знает, что это такое. Такие вещи никому объяснить невозможно. Пикники, желающие понять это состояние, должны вмазать изрядную дозу мескалина (галлюциногенный алкалоид пейотля) Мерка, чтоб получить хоть какое-то представление о шизоидной колее, в которую может свернуть нормальный ход психической жизни. Порядочный «шизик» сразу поймет, о чем речь, но с пикником не стоит и начинать разговор на эту тему до приема наркотиков высшего ряда. Между двумя Зипкиными личностями возникали болезненные разрывы, полные страха, — что было в этих промежутках? Что составляло содержание пустоты, не заполненной ни одним из двух «я»? В ней таились какие-то ужасные деяния, которые, казалось, способны были пробить панцирь основных законов бытия, давали возможность пережить в долю секунды актуальную бесконечность всех, даже только возможных миров. Ах, эти пустоты! Худшему врагу не пожелаешь такого состояния. Кажется, эта минута ничья, и все же она-то и есть клей, связавший два существа, которые без нее были бы  п о и с т и н е  отдельными «я». В этих прогалах и обитал тот, третий, которого при жизни уничтожить невозможно, разве что в финальный момент полной кататонии.

Несмотря на ночное видение, Зипек не стал «полным» муртибингистом — о нет. Че-то не шло с ним так гладко, как с прочими, и бедный кандидат в сектанты все еще не был удостоен личной беседы с Лямбдоном Тыгером. Но зато лишь теперь он познал душу своей невесты, точнее — ту ее эманацию, которую сам в ней пробуждал, — Элиза могла существовать только как чей-то негатив — п о з и т и в н ы й  негатив — (просто хороший человек, «дух, парящий одесную») — сама же была ничем. Она ожила, как только впилась в духовные потроха Генезипа. Да — он познал душу Элизы, если она таковой (в мужском понимании) обладала и не была лишь идеально смонтированным манекеном — изделием Лямбдона Тыгера — что можно было заподозрить ввиду ее совершенства. На дне всего этого была некая скука, как на дне всякого совершенства. Совершенство — штука очень подозрительная, за ним иногда кроется полный негативизм — ничто. Но Генезип, одурманенный спокойным счастьем, пока не отдавал себе в этом отчета. Он скучал с наслаждением, сам не подозревая, что в основе его наслаждения — именно скука. Элиза, попросту говоря, относилась к тому виду существ, который только тогда живет по-настоящему, когда поднимает до своей «высоты» падшего ангела или обычного демона, при условии, что данный субъект имеет для нее чисто половую ценность. В ее вкусе, как никто другой, — нормальный, живущий без проблем, по-своему даже умный здоровенький бычок; но он для нее — ничто, как и полная его противоположность: в идеале должно присутствовать и то, и это. Она нашла идеал в лице Зипки и решила, что не покинет его до самой смерти.