Ненасытимость

Маркиз Скампи сквозь зубы «цедил» ликер, слушая брюзжание отца:

— ...если бы это была сила, а то ведь это самая настоящая де-зор-га-ни-за-ция. В Польше всегда царила и царит анархия. И поскольку толпа сама себя магнетизирует в геометрической прогрессии сравнительно с усилиями нашего синдиката, мы должны смириться — не абсолютно, понимаешь, Мачей? — а лишь временно. Ибо должна наступить реакция. Я верю в обратимость общественных процессов на большой временной дистанции. Есть Бог всемогущий — вот в чем правда. И земля еще увидит фараонов, лучше прежних, без тотемных предрассудков, светлых, как истинные сыны Солнца абсолютного знания. — («Ох, какую чушь несет старый осел», — устало подумал Скампи). — Наш просчет в том, что мы не соотнеслись со временем соответствующих изменений в других странах. Если бы мы пережили большевизм, не наш коммунизм, а русский большевизм, то тогда после такой прививки мы получили бы лет на десять иммунитет к следующей фазе и смогли бы задержать на наших рубежах сто Чингисханов очередного Интернационала. Я всегда говорил, уже много лет тому назад, когда был еще неопытным, политически несовершеннолетним артиллерийским полковником: пусть продвигаются свободно в самый центр страны — это окупится: долго они не продержатся, а мы получим закалку лет на двести...

— О нет, папаша, — прервал его Скампи. — Вы не учитываете одного: у наших компатриотов и так называемых лидеров нет масштабности. Я имею в виду как смелые политические концепции, так и мужество и самоотдачу. Неволя, романтизм и политические традиции погрузили все так называемые позитивные личности в состояние бездействия. Представители кинетизма — это либо протирающее зады дурачье без высоких устремлений — в лучшем случае с потугами — либо так называемые добрые люди вроде нашего дядюшки Базилия. Их время прошло, они перестали быть созидателями — они были ими в XVIII веке. Сегодняшний радетель за человечество может быть первостатейным демоном — лишь бы был умен и понимал в экономике — а с этим все хуже. У нас ничего не изменилось со времен Тарговицы. Выдающиеся люди есть, не спорю, но своими делами они обязаны не народу, а счастливому случаю. Если бы мы впустили тогда москалей в обличье большевиков, то сегодня были бы провинцией монархистской России, которая уже рушится под натиском китайской лавины. Пока мы еще действуем свободно, мы можем «wykinut’ takuju sztuku, czto nie raschliebat’ jejo wsiej Jewropie». Сегодня Коцмолухович — самый таинственный человек на обоих полушариях, включая коммунистическую Африку и склоняющиеся к коммунизму страны Северной Америки. Мы в МИДе проводим более самостоятельную политику, чем вы, внутренних дел мастера, и у нас есть собственная тайная разведка.

— Побойся Бога, Мачек, — неужели он затевает еще какие-то эксперименты?

— Почему бы и нет? У вас, папа, нет никакой фантазии. В личных делах фантазии по горло, а в политике серость, банальность и трусость. В этом наш порок на протяжении всей истории — наряду с подчинением магии ложных традиций. Единственный человек высокого класса у нас после Батория и Пилсудского — это Коцмолухович, к тому же еще загадочный. Умение быть в наше время загадочным я считаю высочайшим искусством и основой для невероятных возможностей. Конечно, если загадочным будет какой-нибудь дегенеративный мазила или писака, в этом нет ничего удивительного. Но находиться, так сказать, в центре люстры, в средоточии всех сил, занимая при этом скромную должность генерального квартирмейстера армии, быть фактически тайным, но истинным солнцем всего этого темного дела, каким является история последних лет нашей страны, просвечиваться мощнейшими прожекторами в стране и за рубежом и, несмотря на это, оставаться до такой степени загадочным — это  в ы с о ч а й ш и й  класс. Правда, этому все меньше соответствуют его манеры: он такой слащавый.

— Вы там, в МИДе, ко всему относитесь, как к спорту: вы не считаетесь с подлинными жизненными ценностями. Мы хотим жить полной жизнью, как раньше.